… На новом месте он поселился в небольшом домике на самом берегу бухты. Освоил моторную лодку. Сначала гонял на одном «Вихре», потом стал ставить спаренные. От Геннадия ему достались японские сетки. Бочки с горбушей он прятал так, что никакой рыбнадзор не мог бы найти. Он и не считал, что делает что-то предосудительное, многие здесь занимались этим, — ну, правда, не с таким размахом. Жизнь и здесь как-то наладилась. На двух моторах он получал те же ощущения, что и на мотоцикле. Становился сильнее, страх прятался где-то глубоко.
Потом стал похаживать и в лес, охотился. Пил мало, окреп. И скоро получил предложение, которое принял быстро, без особых колебаний, так как гарантия безопасности показалась ему надежной.
С тех пор рыбалка стала просто ширмой. Он иногда даже давался рыбнадзору в руки, винился, платил мелкие штрафы, — чтобы делать главное, чтобы не раскрылось. И это главное удавалось, отчего с каждым годом у него становилось легче на душе. Ведь рос денежный запас. Он мечтал, как вернется, как соберет всех и скажет…
Но жил в нем подспудно все тот же проклятый страх, впервые посетивший его, когда он удирал от гаишников, приходивший потом не раз, а особенно когда остался совсем один. И он очень боялся, чтобы этот страх не выскочил в самый неподходящий момент. Но когда ему сообщили, что надо срочно идти в тайгу и все ликвидировать, страх в нем даже не шевельнулся, будто его и не было вовсе. Он был к такому готов: знал, что это ему ничем не грозит. С тем, что он собрал за четыре года, можно возвращаться к хорошей жизни. Можно было, конечно, еще год-два здесь покрутиться, но можно и завязывать. Однако это было три дня назад, когда он только собирался в тайгу. Теперь же опять появилось противное, сосущее ощущение страха. Не успел он, не успел допалить все снасти. А теперь уже нельзя вернуться туда. Ведь туда, вверх по ручью, откуда он спустился, прошел вертолет. А это могло решить многое. При сломанной-то ноге.
Если только найдут… У ручья было тихо, но он на всякий случай подтянул поближе карабин, свалившийся с плеча, когда он упал, и превозмогая боль, повернулся на бок, опираясь на здоровую ногу. Теперь можно просматривать перелесок вдоль ручья.
Он пока не знал, что будет и как ему себя вести. Мысли текли невеселые, поднимались старые и новые обиды. Ведь и он был нужен когда-то друзьям или как их там? Потом долгие годы никого не было, пока не уехал сюда. Здесь он сам себя поставил так, что все больше становился нужным, даже просители появились. Но какая это дружба, друзей-то уже не было. Все эти просители были одинаковы, он легко разгадывал их нехитрые устремления. Он был уверен: такие устремления присущи всем — одним больше, другим меньше. Только сам метил выше — мечтал о триумфальном своем возвращении. А остальные заняты лишь мелкой, сегодняшней выгодой. И даже о тех, что, может быть, идут сейчас по его следу, он не думал лучше. Они не его преследуют, они свою зависть хотят удовлетворить. Потому что им не иметь того, что есть у него. Может, и не идут они по следу, но готовым быть все-таки надо…
И так он это себе нашептывал, так старательно себя уговаривал, что страх вроде бы начал снова отпускать. Он немного расслабился, приложил щеку к прохладному прикладу карабина. И вдруг захотелось уткнуться в теплые женские колени, по-щенячьи все вы-скулить, выложить. Но что? И кому?..
Десантники устали. Пока ставили палатку и смывали копоть в ручье, успели немного остыть от нескольких часов близкого соседства с огнем.
Ужин готовить был черед Дышкина-два. С общего молчаливого согласия он не стал разводить костер, открыл три банки тушенки, нарезал хлеб, достал лук. Сели в кружок у свечки, захрумкали луковицами и пустили тушенку по кругу. Пашка посматривал на Буршилова. Тот ел жадно, налегая на лук, ни на кого не глядя. Видно, не забыл Пашкиного взгляда на метеостанции. Пашке хотелось сказать что-нибудь примиряющее, ведь вместе работали, и он не заметил, чтобы новенький отвиливал, пугался огня. Впрочем, чего пугаться? Огонь полз еле-еле, только в центре горело сильно.
— Далеко ли он ушел? — подумал вслух Глебов.
Дышкин-один хмыкнул, а его брат сказал:
— Кто — хмырь этот? Куда ушел — вот вопрос.
Буршилов резко поднял голову, и взгляд его Пашке не понравился.
— И зачем это он? — сказал Глебов, старательно разглаживая на колене газету, в которую была завернута буханка хлеба. Он завалился на спину, поближе к свече, положил голову на Пашкин сапог и стал разглядывать газету. — Старая газетка-то. Постой-ка, Пашка, а ведь тут про тебя есть.