— Куда? Давай назад!
Глебов, задыхаясь в дыму, побежал на голос.
Пашка стоял на коленях, лицо в саже, штормовка черными клочьями. Он лил на лицо Дышкина воду из фляжки, тот судорожно заглатывал воздух, мотал головой, что-то бормотал, вода текла по лицу, вымывая из отросшей щетины сажу.
— Потащили, здесь ему воздуху не хватает, — сказал Пашка. Он и сам дышал с трудом.
Глебов поставил Дышкина на ноги, подсел под него, взвалил на спину и побежал сквозь ельник вниз по распадку, удивляясь, что в таком маленьком теле столько веса. На бегу вспомнил то, что отметил машинально: у Дышкина под левым глазом наливался крупный синяк.
Внизу они нашли место, где из-под земли выбивался маленький ключ, положили Дышкина. Здесь воздух был чистым, они стали приводить Дышкина в чувство. Глебов кивнул на синяк:
— На сучок, что ли, напоролся?
— Ага, — ухмыльнулся Пашка. — Так уж ему не хотелось расставаться с кедрачом, а сучки ему: уходи, мол, спасайся…
Дышкина откачали, и он, когда вернулись на базу, выставил угощение.
… Глебов сел, стал стягивать спальный мешок.
— Ушел, что ли, Пашка? — спросил Дышкин-один.
— Спал бы ты, — с неожиданной тоской сказал Глебов.
— Дай закурить.
Глебов, не глядя протянул через Буршилова сигареты, наткнулся на пальцы Дышкина, горячие и сухие. Тот завозился, отыскивая спички, Глебов чиркнул зажигалкой, дал Дышкину прикурить, затянулся сам. После вспышки огня в палатке стало темнее.
… Ему хотелось кричать от боли, от обиды, хотелось расшибить ногу прикладом, но он заставил себя подтянуть ближе рюкзак, отрезал кусок хлеба, пожелтевшего сала и через силу стал жевать, время от времени замирая и прислушиваясь. Дождь не лил на него, так как ель высоко подхватывала воду, спускала ее па стволу и веткам.
Покончив с едой, он увязал рюкзак, полежал, наблюдая, как рассвет все быстрее напитывает серое мелколесье у ручья и как бы отдаляет дождь.
Рассвет и дождь — только они и были сейчас в мире. Да еще он. Повернулся на бок, сел, равнодушно глянул на карабин. Вот и все. Никого нет и не будет. Он начинал верить, что вертолет пролетел мимо, никто за ним не гонится, что вот сейчас он спокойно встанет, наденет рюкзак, закинет за плечо карабин и, опираясь на палку, потихоньку пойдет дальше. И уже никто и ничто ему не помешает.
Вот сейчас, еще минуту…
И тут возник посторонний звук.
В первое мгновение он не поверил, покосился в сторону ручья. За дождем ничего не было видно, но привычный слух уже перетасовал картотеку таежных звуков и определил: идет человек. И идет один. «Один — это хорошо, можно договориться», — мелькнула мысль и тут же пропала. Кто с ним станет договариваться? Охота за ним идет по всем правилам, даже вертолет погнали в тайгу…
Но они допустили ошибку, послав по следу лишь одного. Считают, наверно, что его можно взять запросто. Ну-ну, пусть считают… Один — это хорошо. Как они со мной, так и я с ними. За все. За все эти годы, за то, что не могу жить, как хочу… Один — это ведь легче решить, хоть и неприятно. А что неприятного? Мало ли пришлось положить зверя, даже медведи были… Зароем, закопаем. А иначе нельзя. Иначе зачем все эти заботы? Ведь легкое решение не только для него легко, но и для того, кто идет за ним. Он идет, рассчитывая взять меня, так? Хорошо, пусть идет, это его работа, за это ему платят. И за это дождливое утро пусть насчитают, сколько там причитается. А я тоже посчитаю. И мой расчет будет вернее и проще. Даже ни в какой ведомости не придется расписываться. Легко и просто, хотя и не очень приятно. Ну да что поделаешь?..
Иди, я тебя уже слышу хорошо, сейчас твоя тень появится там, за сто метров. А потом ты станешь ближе ко мне и резче. Так, чтоб можно было поточнее к сразу. Иди…
— Ну какого вам не спится? — заворочался Дышкин-два.
Завозился в спальнике и Буршилов. Вскочил, натянул сапоги и вылетел из палатки. Когда возвратился, медленно разулся и погрузился в спальник.
— Не по нутру пришелся вечерний букет, а? — доброжелательно спросил Дышкин-два. — Ничего, это бывает, когда впервой гари наглотаешься. Соку бы тебе сейчас брусничного, враз бы сняло.