Все это надоело Борису уже давно, с тринадцати лет, когда отец брал его с собой заготавливать сено. На покосе еще ничего. Уедут на две недели на острова, а там раздолье. Это километрах в шестидесяти от города, вверх по реке. Рядом с городом ничего нет, вся равнина до сопок застроена. Так что заводским для покосов участки выделяли только на островах. Ну, а там и рыбалка не то что против города, где на лучших местах десятки чужих закидушек. Зато когда начиналась перевозка с бесконечными перегрузками, наступало мучение. Что за удовольствие от перетаскивания с места на место вил с охапками сена, из которого сыплется и сыплется труха? Впрочем, все это и не рассчитано на удовольствие.
Став старше, начал ныть, — мол, зачем нужна корова, пора от нее избавиться, девки уже большими стали. К тому времени, в самом деле, в доме оставались только две школьницы. Три старшие сестры уже работали, две из них вышли замуж, ушли к мужьям. Вадим был в армии, Борис только окончил школу, а в школе, как известно, в те времена даже учителя верили, что вот-вот произойдет полная химизация, автоматизация и механизация сельского хозяйства, настанет изобилие. Зачем же упираться еще и горожанам в своих личных хозяйствах?
Отец лишь пожимал плечами. Он и сам подумывал, не пора ли облегчить жизнь себе и матери, но было боязно. Ведь привык. Многие в те годы держали коров, семей многодетных хватало, а город, тем более их заводской поселок, расположенный на окраине, снабжался молоком плохо, ближайшие совхозы были в сотнях километров к югу, вверх по реке. Больше всех против того, чтобы избавиться от коровы, была мать: мол, и свое молоко, и соседки берут, а у них дети малые. Но Борис подозревал, что мать просто втайне страдает без привычного деревенского быта, от которого отец оторвал ее тридцать лет назад и привез сюда, в глухую тайгу, когда город только начинали строить.
А сегодня, спустя годы, все было в удовольствие, хотя отношения своего Борис ко всем этим коровьим делам не изменил. Он чувствовал, как упруго наливаются мышцы, все тело будто становится шире и плотнее. Такое же ощущение он испытывал, когда после хорошей разминки начинал тренировку, меняя диски на штанге, или переходя к гире, или выполняя упражнения на перекладине, — до усталости далеко, сил хватит надолго. Это ощущение собственной силы снимало напряжение, накапливающееся из-за физических, а больше психологических перегрузок, которыми не бедна солдатская жизнь. Словно бы в такой момент омывались тело и душа, и казалось, что все впереди, дальше будет гораздо лучше, что он сможет сделать все, о чем мечтал.
Когда перебросили уже почти половину скирды, Вадим сказал:
— Ну-ка постой, что-то здесь не так. — Он присел на корточки, сунул ладонь в глубь сена, принюхался. Крикнул вниз: — Отец, а сено-то горячее и пахнет.
Борис потянул носом, приложил ладонь. В самом деле сено было, слегка влажное, теплое.
— А, черт, — ругнулся отец. — Этого еще не хватало, достоялись…
— А вы требушите его, — сказал Вадим. — Пока машина подойдет, оно немного подсохнет, вон как печет. Давайте, ну!
«Ах ты хозяйчик! — вдруг зло подумал Борис. — Забрался на верхотуру и командует».
… Что же так задело тогда Бориса Петровича? Ведь и до того знал, что Вадим всегда, даже школьником, лез с советами не спросясь, до тошноты разжевывал известное. Может, не понравилось, что втолковывает-то мужикам, которые и сами все знают, сеном разве что не закусывали? Это теперь, через двадцать лет, он понимает: тогда в нем еще очень живо было то, о чем они до хрипоты спорили в старших классах: где, на какой стройке или в какой науке они должны, — нет, обязаны отдать все силы на пользу людям, стране. После откровений о культе, зазвучавших в полный голос вокруг, после песенных призывов, зовущих к освоению и завоеванию природных богатств на востоке, иного стремления и быть не могло. И вдруг рядом и в ком — в родном брате — он почувствовал что-то чуждое, не созвучное ни своим стремлениям, ни, как он тогда считал, общему настроению: только позови — и пойдут в огонь и в воду! Хотя, казалось бы, чего так вскидываться? У «частнособственнической заразы», этого пережитка, все равно не проглядывалось никаких перспектив.
Разозлился Борис еще и потому, что вспомнил начало своей армейской жизни, сержанта в карантине. Тот неторопливо вышагивал перед строем новобранцев, не позволяя соплякам расслабиться, выйти из оцепенелого «смирно», и нудным голосом излагал свою концепцию «этой» жизни. Он был вольно расстегнут, а их покачивало от жары, плац плавился сплошной чернотой, вдалеке зеленым маревом струились трава и деревья… Борису тогда думалось, что это только им не повезло, что этот держиморда — один-единственный, а дальше, на необозримой площади страны, сплошь хорошие люди. А тут родимый брат вроде того сержанта…