Пока мужики внизу раскатывали и ворошили сено, Борис прилег и, стараясь подавить раздражение, опять принялся разглядывать реку, сопки на том берегу, уходящие вдаль и тающие вместе с рекой в белой дымке.
Вадим походил по скирде, что-то бормоча, потом пристроился рядом.
— Этого только не хватало, — озабоченно повторил он слова отца. — Все одно к одному. Неделю сено простояло, считай, прямо в воде.
— Ну и чего страшного? Привезем домой, разбросаем по двору, просушим.
— А вдруг дождь пойдет?
— Да не будет ничего, смотри — небо какое чистое.
— Ну, ты рассуждаешь, будто тебе кто заранее доложил. По-моему, тебе вообще неинтересно, случится что-то нибудь в хозяйстве или нет.
Он был прав — Борису и в самом деле было безразлично. Он считал излишней и досадной зависимость матери и отца от домашнего хозяйства.
— А тебе, конечно, не все равно? — сказал он, едва сдерживаясь. — То, что сестры и их мужья таскают все готовенькое от мамы и отца, — это тебе тоже не все равно? А что они не приехали с нами? Почему сами не держат коров и чушек? Уж если по-справедливости — так давай.
Вадим, помолчав, сказал осторожно:
— У них своих забот хватает. Они приедут машину разгружать.
— Вот как, — усмехнулся Борис. — А может, на холявку?
— Что это такое?
— Это про тех, кто даром выпить любит. Сам-то ты как?
— Ты брось, — поморщился Вадим. — Я вообще не пью.
— То-то, я заметил вчера, все рюмку отставлял. Ну что ж, молоток. Это ж редкость, считай, в музей тебя надо.
Лежали на сене и переругивались. Оба до пояса обнаженные, в синих трико и кедах. Братья. Под ясным небом на берегу родной реки. Борису, стало тоскливо и даже обидно, что с братом родным не поделишься заветным, о чем много передумано.
— Пять лет мы с тобой не виделись, — сказал он, помолчав. — И чего лаемся?
— Это тебе непонятно чего надо. Все так же в облаках витаешь.
— Зато ты больно хозяйственный стал.
— А что тут плохого? — вскинулся Вадим. — Ты же видишь, как жизнь поворачивает? Что там отец — у него одна коровенка, чушка да кур два десятка. А я бы на его месте…
— Ты бы, конечно, развернулся, — поддел Борис.
Положим, насчет какого-то поворота, о котором вдруг так горячо заговорил Вадим, — это обывательские сказки. Как они появиться-то могли, эти пустые выдумки? Да и где — в крепкой советской семье, где глава — бывший первостроитель завода и города! И когда — в начале шестидесятых. Как раз вчера за столом — по случаю возвращения Бориса — отец вдруг сказал, что будто, по слухам, коров из домашнего хозяйства у заводских рабочих будут изымать. И даже подсобное хозяйство завода прикроют. Мол, есть такое направление, по которому обеспечение пойдет за счет сельского хозяйства. Полностью. Вроде как облегчение намечается, но так ли будет на самом деле — еще посмотреть надо…
— Развернулся бы, — убежденно сказал Вадим. — Да и тебе не мешает подумать. Голова у тебя на месте, вот и поступай в институт, как отец советует. Время такое наступает, жить можно. Будешь на заводе командовать, семью нашу знают, глядишь, — начальником цеха станешь, и мне неплохо будет.
Это было продолжением вчерашних разговоров по случаю возвращения Бориса. Отцу очень хотелось, чтобы Борис выучился и пришел инженером на завод, который он начинал строить еще до войны.
— Смотри, Борька, какой стал теперь завод — уже за границу машины гоняем. А поселок какой отгрохали!
— Что ж тебе, как ветерану, квартиру не дадут? — перебил Вадим.
Видимо, этот вопрос у них уже обсуждался.
— Отвяжись, что ты понимаешь?! — вскипел отец. — Этот дом я сам строил, но и завод помог. Отсюда и похороните меня, а там как хотите.
Отец был глуховат. Мать говорила, что это у него после службы в частях особого назначения, ЧОНе. Там, наверно, и командирские навыки у него появились: не любил, когда ему прекословили. Нередко затягивал песни «Шуми, Амур!» и «Как пограничники-чекисты». Когда построили завод, отец стал мастером: на большее не хватило образования — всего-то четыре класса окончил. Вот и хотел, чтобы Борис пошел дальше, чем он сам.