… Когда прошло девять дней и он собрался уезжать, — пора было возвращаться домой, в свой лесной поселок, — Вадим дал ему пачку денег.
— Зачем? — Опросил Борис. — Нам своих хватает.
— А это и есть ваши. Дом-то я продал, это твоя часть.
Борис Петрович нахмурился. Он вспомнил, что Вадим, и правда, писал о продаже дома, но подумал тогда, что деньги Вадим поделил между сестрами.
— Ты же, наверно, издержался на памятник, такое не меньше тысячи стоит.
— Это не твоя забота, — усмехнулся Вадим. — Деньги — мусор. Давай жить так, как хотим. Ты глянь, как наш управляющий трестом живет — и не боится, весь на виду. А думаешь, он умнее нас? Как бы не так.
— А о детях своих ты подумал? — вырвалось у Бориса Петровича. Детей у Вадима было двое — мальчик и девочка, уже старшеклассники.
— О детях? А что дети? Им ни в чем не отказывай, тогда они тебя любить будут.
Борис промолчал. Согласиться с братом он не мог, но и спорить не стал, — подрастерял за эти годы многое от юношеского своего пыла, потребности спорить, отстаивая свое в разговорах. Не так все это просто…
Вот и в лес повадились всякие: и свои, из сельских районов, и чужие, — в основном южане. И все вроде законно — с бумагами-печатями, с разрешениями. Даже со своей заготовительной техникой, — правда, еще довоенных времен. Выбьют себе деляны, и тут уж не зевай: чуть что — и на леспромхозовскую залезут, будут валить все подряд. Хотя лиственницу стараются не брать, обрабатывать ее тяжело, это не сосна, у которой древесина как сдобная булка. Свалят сосну — и тотчас вывозят. Хватишься, выпишешь им штраф, а они только смеются, хоть и платят втридорога. Им на рубли плевать, они с того, что вывезли, в десять раз больше возьмут. Лес в том же Казахстане ой как нужен. Один казах даже заплакал, когда первый раз увидел несколько штабелей погнивших хлыстов у лесовозной зимней трассы. Борису Петровичу это чувства знакомо… Бывало, все старался урвать пару дней, посылал челюстной погрузчик и лесовозы, чтобы собрать эти хлысты. Не дай бог какой-нибудь шальной корреспондент залетит в их глухомань, а потом распишет про «безобразия». Следом, конечно, звонят из объединения, выговаривают. Но эти-то уже помягче, — знают, что почем.
Почем-то вот что. Как только зима навалится, так ни водителям лесовозов, ни операторам «челюстников» продыху нет. Сезон такой. Смена — по двенадцать часов. Люди и техника — все расписано. Трасса в лес, с нижних до верхних складов, — в сотню километров. А эти брошенные штабеля — три или четыре на всю трассу. Пока тихоходный «челюстник» подгонишь, сорвав со смены, да пару лесовозов с трассы снимешь, — наверняка кубов двести-триста основной вывозки потеряешь. А солярки сколько впустую сожжешь? Так что же выгодней? Потом наступит весна, грязь, зимники в болото уходят. А за лето брошенные хлысты в мари начнут гнить или посохнут, жучок их съест. Жалко? Все жалко. И всех жалко. Но что делать-то?
Казах тот говорит: продай эти штабеля. Кто — продай? Лесопункт? Государство — да, но не лесопункт: не положено. Уступил бы, если бы своя воля. Тот бы и время потратил, и деньги, и солярку, но лес бы спас, в дело пустил. Но как продать, если нет такого права?
Пришел казах через два дня, уже более спокойный. Видно, стал привыкать. К тому времени им деляну определили, они стали готовить технику к перегонке, все же сто десять километров. Деляна, конечно, не из лучших, пятьдесят кубометров на гектар и на склоне. Ну так что же, лесопункту тоже план делать надо, мог ли он лучшее уступить? Только и посочувствовал Борис Петрович просителю, когда тот стал доказывать очевидное. А потом, чуть позже, даже не устроил скандала, когда казах стал совать ему деньги, чтобы Борис Петрович «сделал» деляну получше. Привык уже к подобному и научился разбираться, когда человек сует деньги от отчаяния, а когда выгоду ищет.