Теперь Олифер внимательнее присмотрелся к дому, приютившему его. Кажется, похож. В таком доме жила семья — муж, жена и взрослая дочь! Его знакомые даже пытались женить Олифера на ней. Но Гудкову это было ни к чему. Потому и уехал он из родного города, что хотел быть подальше от жены, которой по суду достался пятилетний сын. А дом… Похож, очень похож. Ну да, крыша выделялась — слишком высоко вознесен конек, отчего дом казался гордым, первым парнем на деревне. Да и стоял повыше других, на бугорке, и от берега дальше. Но теперь он на самом краю, над водой. А где же другие?..
Он начинал понимать. Значит, сбылось то, о чем он предупреждал. Говорил же им, что зря здесь дома построили. Тут ведь песок, сплошной песочек под ногами, до самой преисподней. А если где и перемешан с глиной, так глина — мыло, в воде враз распускается. Вот и вышла боком дурость людская…
Что ж тогда здесь этот сумасшедший делает? Может, у него тут могила родная, бросить не может?… Фу ты…
Олифер подошел к дому с той стороны, что была ближе к воде, и остановился. Прямо под ногами чернел обрыв, а внизу, всего-то с полметра от края, крутясь и зло выстреливая тысячами сосков навстречу струям дождя, несся грязно-желтый поток. До дома ему оставалось всего ничего. А потом… Что ж, иного и быть не может. Да, а как же этот псих? Олифер только теперь понял, зачем его не очень-то гостеприимный хозяин таскал на чердак песок. Но это же полная дурость! При таком наводнении — пустая трата времени. Тут хоть несколько тонн загрузи на чердак, — не удержишь. Да и зачем? Ради чего? Чтобы жить вдали от людей, да еще на чердаке? Гудкову стало жутковато, опять появилось беспокойство. Надо уходить отсюда.
Олифер вернулся на чердак.
На железном листе горел небольшой костер, а над ним на черном крюке пыхтел чайник. Против дверцы, на свету, стоял большой чурбак, накрытый газетой. По бокам этого походного стола — два чурбака поменьше.
Когда под утро с берега вновь донесся глухой всплеск, Генка уже не мог спать. Он в который раз представил себе, как большой кусок глины погружается в воду, в быстрое течение, как по крыше потоком катится ливень, как повсюду пухнут протоки, сливаются, заливают и смывают острова, и вот уже река без берегов мчится черной массой, и лишь его дом, затерянный на крошечном островке, пока еще стоит, ждет его, а он на маленькой лодке пробивается сквозь дождь, выгребая против быстрого течения, чтобы спасти дом. Совсем немного осталось до островка, а дом уже накренился. От весел руки словно каменные. И вода горой встает…
Генка лежал и чувствовал, как все больше охватывает его враждебность к незваному гостю, здоровому мужику, который наверняка не захочет помочь. Ведь жили же здесь люди, семьями жили, но все бросили, ушли или уехали. А их было много, ведь еще в прошлом году, когда Генка обнаружил это место, здесь стояли три пустых дома. Сколько ж это было людей, которые могли спасти все дома, но не сделали этого? А теперь остался один-единственный…
Генка откинул одеяло, натянул сапоги, вспомнил почему-то, как отец кричал на него, когда он в прихожей надевал ботинки, сидя на полу («Мужчина должен обуваться стоя, по-солдатски, быстро!»). Накинул плащ с капюшоном и стал спускаться по лестнице, перебросив через плечо мешки. Дождь тотчас хлестнул по голым ногам выше голенищ, скользкие мокрые перекладины едва не ушли из ладоней, подошвы поплыли по старым отполированным деревяшкам. Генка замер, прижавшись к лестнице, перевал дух. Дальше спускался осторожно.
За банькой — небольшим бревенчатым срубом, уже без крыши, — влево к старым карагачам, сейчас едва темневшим за плотной завесой дождя, уходил прямоугольник бывшего огорода, густо заросшего репейником, лебедой и молодыми побегами тальника. На задах баньки, среди ржавых консервных банок, пружин автомобильного сиденья и прочего хлама, и дальше, за этой свалкой, — между огородом и протокой — буйно тянулся вверх густой и высокий тальник, танцевавший тысячами серебристых листочков под капельным перезвоном дождя. Это место Генка облюбовал еще в прошлом году, когда перебрался сюда. И в дождь с тех пор всегда переносил закидушки поближе к тальникам. Ему казалось, что серебряные, словно рыбки, узенькие листики танцуют, включаясь в ритм, который задают капли, выбивавшие то быструю, то замедленную мелодию на брезентовом капюшоне прямо над головой. Он сидел на чурбачке нахохлившись, держа на указательном пальце чуткую струну лески, и слушал, и все сильнее ощущал, как танец листьев, ритм капель перетекают в него, в его голову. По крови, по телу, ногам и рукам, сквозь пальцы уходят в леску, а по ней дальше в воду, вглубь, во все живущее там, под пляшущей поверхностью реки… Когда начинались летние дожди, Генка старался уехать на рыбалку. В июне, июле — в дожди, короткие, теплые, светлые — и рыба клевала лучше, и виделось дальше. Но вторую половину августа, памятуя август прошлого года, Генка ждал со страхом. И все повторилось. Или почти все…