На чердаке было тепло. Блики от костра метались по скатам крыши, стропилам, печной трубе. Тоненько вызванивала крышка чайника. Олифер не спеша двигался по чердаку, внимательно все разглядывая. В правой руке он держал гайдаровскую «Школу». Дверца распахнулась — и на чердаке появился мальчишка: худенький, невысокий, лет четырнадцати, в плаще с откинутым капюшоном и в сапогах.
— А ты откуда здесь взялся? — вырвалось у Олифера.
Мальчишка, не ответив, сбросил плащ, быстро натянул потрепанные голубые джинсы и растянутый светлый свитер. Стал готовить завтрак: снял чайник с крюка, достал с полки две кружки — эмалированные, белые, с голубым рисунком низко летящей над камышом утки. Вынул из мешочка хлеб, отрезал несколько аккуратных ломтей. Поставил на стол коробку с пиленым сахаром.
Так это он и есть, Геннадий, — сообразил Олифер. Он пришел в себя, стал помогать. Достал из рюкзака кусок сала и крупные желтые помидоры. Сало нарезал мелкими кусочками, чтобы удобнее жевать, — староватое оно было, прошлогодней засолки. И все поглядывал на мальчишку. Видать, он и есть хозяин чердака. Удрал из дома и скрывается здесь. В таком возрасте это бывает. Любят они себя самостоятельными чувствовать. Гудков сказал для проверки, изобразив восхищение:
— Ну, ты тут прочно обосновался. Мне бы такие хоромы. Вишь — и полки устроил. Еще бы центральное отопление. А что — жить можно. Инструменты и посуда есть, дрова запасены, крупа и картошка тоже есть. Даже книги…
Генка промолчал. Он думал о своем, жевал равнодушно. Не сразу взялся за припасы Гудкова. Но когда у него в руке оказался помидор, глаза его предательски блеснули, и это еще более укрепило Олифера в мысли, что мальчишка сбежал из дому, причем давно: за короткое время столько песка одному не натаскать.
— Далеко же ты забрался. И не страшно одному?
Генка неопределенно повел плечами, занятый помидором.
— Наверно, ищут — осторожно спросил Олифер.
Мальчишка опять не ответил.
«Да, — окончательно утвердился в своей мысли Гудков, — сбежал, а признаваться не станет. Но куда же ты, голубок, от меня денешься? И не таких обрабатывал».
Думать так Олифер, как он полагал, имел право. Когда-то почти окончил пединститут, несколько лет преподавал в школе биологию. И потом, во время своих странствий, сталкивался с ребятами то инструктором на станции юных туристов, то тренером на заводе, то опять в школе — физкультуру преподавал. Умел он сходиться с такими пацанами. Знал, что в этом возрасте одни ребята рано и как-то сразу взрослеют, становясь самостоятельными, а другие, — к сожалению, большинство — выламываются из переходного периода такими же лопоухими, и с ними приходится возиться до зрелых лет. Этот, кажется, к последним не принадлежал. Он все делал ловко, будто прошел хорошую выучку. «А что если его муштровали, и он поэтому сбежал? Хоть бы не молчал, паршивец».
— А тебе здесь не скучно? — спросил он.
— Да, — ответил Генка.
Гудков чуть не взвился. Что «да»? Да — не скучно или да — скучно?.. Кто же еще так говорил? Боже мой, его сын так говорил! Еще четырех ему не было, спросишь чего, а он как отрежет: «да» или «нет». Ничего лишнего. А ты гадаешь: все же да или нет? А потом разберешь свой вопрос по косточкам и поймешь суть. Долго Олифер приноравливался к этому, вслух даже удивление высказывал: мол, что за поколение растет — или — или, и ничего лишнего, Но это удивление для жены, про себя же радовался: и так вокруг одни слова, а дела мало. Но потом и печалиться стал: в пять лет ушел сын из-под его присмотра, воспитания. Его толковый молчаливый сын, перед которым Олиферу нередко было стыдно и за свою излишнюю, может, и безобидную, говорливость, и за жену, прямо на глазах превратившуюся из скромного, даже робкого существа в ловкую хваткую бабу. Гудков очень хотел, чтобы сына оставили с ним, но суд, конечно, решил в пользу жены. Сына было жалко. Так жалко, что пришлось уехать, иначе украл бы его. И кто знает, стал бы он странствовать, будь сын рядом?..