Во сне, уже под утро, Вениамину опять стало плохо. Он стонал, заехал себе коленом в подбородок, чуть не сорвался вниз.
Глянул в иллюминатор — светало. Теплоход качало равномерно, до одури. И Вениамина, значит, качало. С боку на бок. Как в люльке… Он сполз с койки, кое-как оделся, поплелся на воздух. Прижался к фальшборту, стараясь не смотреть на море, где непрерывно и бесконечно катились волны. И даже не волны, а что-то ленивое и тягостное. Вениамин предположил, что это и есть знаменитая, тысячи раз описанная океанская зыбь. «Океанический» отдых никак не согласовывался с состоянием Вениамина. Леер тоненько подрагивал в потных ладонях, словно вызванивая некую опасность. А нечто темное под толщей воды вздымало и опускало судно, вздымало и опускало…
Тут его и увидела давешняя коридорная, пробегавшая мимо с ведром.
— Что, Венчик, плохо? Ты иди вон туда, посередке стань, там не так выматывает. Я сейчас…
Вениамин послушно пошел и встал на указанное место. А через несколько минут появилась она. В руках у нее была бутылка с чем-то темно-красным. Это оказался брусничный сок, терпкий и кислый. Вениамин пил, и тошнота отступала.
— Вот видишь, как хорошо.
Он покивал.
— А ты кем работаешь?
— Студент я.
— Мореманом будешь?
— Нет… — Чуть не сорвалось: «Филолог, я», но Вениамин вовремя вспомнил, как тогда же ночью сказал рыжему Сергею, что учится на отделении журналистики. — В газете буду работать.
И сам поверил своим словам. А почему бы и нет? Язык и литературу знать будет, складно говорить умеет — что еще требуется журналисту? С ребятами с отделения журналистики он знаком. Все они, что ли, семи пядей во лбу? Ну, повезло, поступили. Он не поступал — не было публикаций в газете, — да тогда и не намечал, шел наверняка, чтоб без конкурса: парням-то на филфаке предпочтение. На вопрос в приемной комиссии: чувствуете ли призвание к учительскому труду? — ответил: а как же, чувствую, готов вернуться в свой район после учебы. Ну и что ж, чем эти слова хуже тех, что многие говорили? Прямо-таки слезно обещали участвовать в художественной самодеятельности, бегать и поднимать тяжести в сборной университета, проявлять массу других талантов. А куда что делось, как только получили студенческие билеты…
— Журналист? А почему ты тогда с этими торгашами?
— Какими торгашами?
— Ну с этими, с Шариком и другим.
— Какие же они торгаши? Экспедиторы. А я как раз изучаю этот слой жизни. — Ловко у него получилось.
— Правда? — взгляд был недоверчивый.
— Конечно. Это очень интересная прослойка, — уверенно заговорил Вениамин. — Мы привыкли на них смотреть однозначно, а ведь и здесь, как во всех сферах нашей жизни, происходят большие изменения. Нравственные, в частности. Вот и надо показывать эти изменения.
Все-таки хорошо у него получалось. Может, и в самом деле что-нибудь этакое придумать, описать? Хотя бы для своей стенной газетки.
— Не знаю, как насчет других сфер, — медленно и четко сказала девушка, — но в этой я что-то не очень верю в большие изменения. Сама там работала.
Сейчас ей можно было дать и под тридцать. А ведь вчера, при первой встрече, Вениамин решил, что эта девчонка свою ершистость проявляет лишь для того, чтобы поменьше приставали.
— Ладно, Венчик, побежала я, — опять мягко сказала она. — Еще у капитана прибрать надо. А меня Галей звать. — И исчезла, не заметив, как вздрогнул он при этом имени.
— … О, так ты уже в цвет.
Вениамин обернулся. Широко расставив ноги в рыжих джинсах, перед ним стоял рыжий Сергей.
— Вот что значит красивая девушка! Вчера еще висел за бортом, как кривой огурец, а сегодня уже вокруг Галки петли вьешь?
Вениамин и впрямь чувствовал себя гораздо лучше. Он даже рискнул отпустить леер. И зыбь уже не казалась такой страшной, даже посветлело в воде, и судно меньше стало качаться.