юношам ампутируют ноги, пораженные саркомой;
малышам снится, что горячий пепел засыпает их кроватки;
в асинтонском лесу вырастает странное дерево с белыми листьями, и в его ветвях вьет гнездо не менее странная птица с крыльями, покрытыми кошачьей шерстью;
все чаще людей по утрам будят не петухи и будильники, а карканье ворон;
угрюмо ворчит вулкан Керогаз, но никто не хочет думать о том, что он вот-вот может выплюнуть на город огненную реку.
Терпит, надеется Земля, что ее наконец оставят в покое, прекратят жечь, долбить, сверлить, резать. А недавно решила, если это случится и победит разум, она преподнесет людям самый драгоценный подарок: у них станут рождаться здоровые дети. Так вот, — закончил он, обращаясь к Тингу, — на листьях твоего растения — не что иное, как знаки Земли. Перепиши их и принеси мне. — Только такие мутанты, как я, способны понимать послания природы, — ведь это не она обидела их, а люди, сделавшие ей зло. Природа же благосклонна ко всем своим детям, но особенно чтит обделенных.
Шарп вздохнул, и тут Астрик почувствовала недовольство пребывающей в темном чулане Гастрик, опустилась на пол, дернулась в конвульсии и уступила место сестренке.
— Где это я, Тинг? — спросила Гастрик, протирая глаза.
«Посвящать в наш план родителей ни к чему. Зачем им волноваться? Скорее решай, когда начнем обмен. Мне надоело ждать. Согласна при обмене подольше сидеть в чулане. К Шарпу больше не ходи, он не нравится мне. Мало того, что страшнючий, так еще и сверлит глазами».
Записка не понравилась Астрик. Вдруг пожалела о затее, которая неизвестно чем можем кончиться. Но представила огорчение сестры и написала на клочке бумаги, вырванной из черновой тетрадки: «Завтра в семь утра обменяемся. Ты права — родителям ничего не скажем. Не говори и Тингу и никому в классе. Может, никто ничего и не заметит».
На следующий день в час, когда вместо Астрик должна была появиться Гастрик, девочки сосредоточенно напряглись, и Астрик не ушла в чулан подсознания, но обрела иное лицо. Никогда еще так не ломило все тело; болела голова, а глаза долго не могли открыться — такими свинцово-тяжелыми стали веки. В ушах звенело и жужжало. Минут двадцать она лежала, неподвижно прислушиваясь к себе. По времени выходило, что Гастрик вместо полутора часов пробудет в темноте три. Зато выйдет на свет с новым лицом. Мысль о том, как обрадуется сестренка, увидев себя в зеркале, согревала. Но боязно было встать и посмотреть, как же теперь выглядит она сама. Однако любопытство вскоре подняло ее с кровати. «Раз, два, три!» — шепотом скомандовала она для храбрости и вышла в прихожую, где стояло трюмо. Заглянула в него и обмерла. Не веря собственным глазам, потрогала широкий нос, отвисшие щеки, поводила по-жабьи выпученными глазными яблоками.
Из кухни вышла Марта.
— Ты почему не уступила Астрик? Уже половина восьмого, — рассерженно сказала она.
— Бедная, бедная Гастрик, — бормотала девочка, все еще не до конца уверенная в том, что в зеркале видит собственное отражение.
Марта обняла ее:
— Горе ты мое! Саму себя пожалела, но почему ты не ушла вовремя?
— Мы договорились. Она одолжила мне свой срок.
— А я запрещаю! — возмущенно воскликнула Марта. — Мы должны были пойти с Астрик в лавку, к мадам Фрее, и вот… — Она осеклась, поймав хмурый взгляд дочери.