— Только пусти, пожалуйста, мою руку. Ты ее совсем раздавил, Капитан Медведище.
Яшу бросило в жар. Лена это заметила и рассмеялась озорно и звонко.
Когда пришел Фимка, они пили чай. Яша, обжигаясь, тянул сладковатый душистый напиток, грыз и нахваливал жесткие соевые коржики, жаренные на подсолнечном масле:
— Ох вкуснятина!
— Ешь, ешь, у нас еще есть.
Яша понял: Лена израсходовала на него все свои продовольственные запасы. Он отложил недогрызенный коржик.
— Спасибо, Ли.
А Фимка даже не удивился приходу Яши. Поздоровавшись, он деловито вынул из кармана смятый листок.
— Вот, читай. Это будет завтра расклеено по всему городу.
В приказе командующего румынскими войсками города Одессы генерала Гинерару говорилось:
«…каждый гражданин, проживающий в городе, который знает о каких-либо входах в катакомбы или подземные каменоломни, обязан в течение 24 часов от момента опубликования настоящего приказа сообщить о них в письменной форме в соответствующий полицейский участок.
Караются смертной казнью жители тех домов, где по истечении указанного срока будут обнаружены входы и выходы катакомб, о которых не было сообщено властям».
— Где ты его взял? — спросил Яша, когда Лена вышла из комнаты.
— Только что доставили в участок целую пачку со строгим наказом: к утру расклеить на всех домах.
После неудачных боев, у нерубайских катакомб румынское командование, взяв из резерва целую дивизию, предназначенную для отправки на фронт, оцепило огромный район на протяжении многих километров. Из Нерубайского, Усатовых хуторов и Куяльника выселили большинство жителей, у входов в катакомбы дежурили военные патрули. Партизаны все чаще обнаруживали на месте выходов из катакомб каменные пробки, залитые бетоном, или плотные завалы, начиненные минами. Связным Бадаева все труднее было добираться в город.
Приказ Гинерару предвещал новый поход оккупантов против катакомбистов. Его надо было как можно скорее доставить командиру отряда. Передав Фимке указания Бадаева, Яша начал собираться, чтобы до наступления комендантского часа успеть встретиться со связным.
— Ты хоть познакомишь меня когда-нибудь с командиром? — спросил Фимка.
— Для тебя, Фимка, командир — я. Через меня будешь получать все приказы, через меня и отчитываться об их исполнении. Твои ребята должны знать только тебя. Подбери самых надежных. Понял? Всяко может быть, Фима. Нельзя, чтобы фашисты, поймав одного, потянули за ним всю организацию. Но каждый должен знать: всякое стоящее донесение докладывается в Москву, всякое серьезное задание идет оттуда.
Фимка зажмурил глаза. Ресницы стали влажными, потемнели.
— Москва… — еле слышно прошептал он.
— Ну, ты мне это брось, — нахмурился Яша.
— Я ничего, Капитан. Я ничего… — Он резко отвернулся и зачем-то начал щипать себя за щеку. — Но только ты никогда не был в Москве… не знаешь, что это такое — Москва.
— Мне и Одессы хватит, — сердито сказал Яша. — Брось, говорю…
У двери его провожала Лена.
— Придешь еще, Капитан? — спросила, поправляя воротничок Яшиной рубахи.
— Приду, Ли. Обязательно приду.
И, почувствовав жар на щеках, выскочил в дверь.
Все свои шестнадцать лет прожил Яша в Одессе, несчетно раз ходил по Соборной площади, знал на ней, кажется, каждый платан с фисташково-желтой корой, на которой будто навечно застыли солнечные блики, каждую акацию с кривыми когтями-колючками. И вот этот город и эта площадь вдруг показались ему чужими, незнакомыми: чужой город, чужие патрули, чужие вывески, чужие люди… Но Яша думал о Бадаеве и думал о Лене — светлой и хрупкой, ощущал ее прикосновение, бросившее его в жар, и слышал звенящий смех.
Ему было хорошо и тревожно.
6. На две леи блеска
Осень-таки взяла свое. Погода что день, то хуже. С моря потянуло промозглым ветром. Серые лохмотья туч опускались все ниже и ниже, пока не зацепились за площадь мелким, скучным дождиком. У вокзала сегодня пустынно, сыро и холодно. Яша пододвинул табурет раскладушку к самому рундучку, чтобы ветер не студил ноги, натянул на уши рыжую кубанку, поднял суконный воротник, поджал коленки к самой груди, прикрыл их полами бушлата, спрятал озябшие руки в рукава… Пригрелся. Потянуло ко сну. И, как сквозь сухой туман, привиделась Лена. И все вокруг преобразилось: ни дождя, ни осени, ни пустынной площади — у ног плещется голубое, как глаза ее, море, плывут по небу облачка белые, как ее волосы, упруго трепещет парус, как блузка на ее груди, озорно и щедро звенит ветер… И огромный цветок шпажника — розовое с белым — тянется к его лицу, обжигает прикосновением к щекам… Нет, то не ветер звенит, то она смеется где-то рядом…