— Ну, чего задумался? — взяла его за руку Тамара. — Хочешь, пойдем потанцуем вдвоем?
— Я не умею, — еще пуще смутился Яша.
— Ничего, научу. Разведчик все должен уметь. А я везучая, любого увальня научу. У меня, говорят, педагогический талант. А ты, по-моему, понятливый…
— Не знаю.
Как мечтал когда-то школьник хотя бы поговорить с нею, когда она ненадолго приходила в гости к своей родственнице. А сейчас — танцевать!.. И вдруг Яша подумал о том, что они с Тамарой Ульяновной теперь в одном отряде, делают одно и то же дело… Чекисты! Так вон они какие!.. И что-то теплое поднялось к самому сердцу Яши, он почувствовал необычный прилив радости, гордости быть рядом с этими людьми. Казалось, нет такого дела, которого он не сделал бы, зная, что о нем думают Бадаев, Межигурская и все эти люди в катакомбах, которые, конечно же, тоже чекисты.
— Вася, — обернулась Тамара к стоявшему рядом партизану. — Подержи, пожалуйста, пока мы с Яшей потанцуем.
Она вынула из-за пазухи пакет, обернутый в вощеную бумагу, и передала партизану. Тот молча положил его себе за пазуху.
— Что это? — спросил Яша.
За нее ответил партизан:
— Это запалы гранат и взрыватели мин. Видишь, какая здесь сырость, все плесенью покрыто, вот и храним их, телом своим обсушиваем.
— Я сейчас попрошу вальс поставить. Хорошо? — спросила Тамара, снова беря Яшу за руку.
Но как только Шестакова закончила танец, руку поднял коренастый мужчина:
— Делу — время, потехе — час. Боевой группе пора на выход.
— Кто это?
— Наш парторг Зелинский Константин Николаевич. Партизаны сразу затихли, будто кто стер с их лиц улыбки. Шестакова накинула на плечи пальто, запыхавшаяся и раскрасневшаяся после танца подошла к Межигурской:
— Дай-ка, Томочка, мои сувениры.
— Вася, выдай! — улыбнулась Межигурская партизану. — Ему передала на хранение, хотела вот с новым кавалером потанцевать. Ты не знакома? Он без ума от твоей лезгинки, глаз с тебя не спускал.
— Это потому, что он тебя не видел в танце, — Шестакова была выше подруги на целую голову и, может, поэтому разговаривала с ней снисходительно-ласково, как старшая. — А знакомиться перед выходом на задание — дурная примета. Лучше потом, когда вернусь. Ладно? — улыбнулась она Яше.
— Товарищ командир, разрешите на прощание марш катакомбистов спеть, время же еще есть, — обратился к Бадаеву, вернувшемуся в зал, белокурый парень с петлицами пограничника на гимнастерке.
— Правда, Павел Владимирович, — подхватили другие. — Разрешите!
Бадаев вынул карманные часы, посмотрел на них, потом на парторга Зелинского.
— Ну как, Константин Николаевич? Не будем нарушать традицию? Разрешим? — и потом к пограничнику — Только петь всем!
— Заметано! Иван Иванович, начинай!
— Запевай нашу, катакомбистскую! — послышались голоса.
К каменной глыбе, что в центре зала, вышел Иванов, снял капитанку, откашлялся и, пригладив рукой темнокаштановые вьющиеся волосы, запел высоким голосом:
Мелодия песни была знакома Яше. Она сразу вызвала воспоминание о первых днях обороны города. По Матросскому спуску вверх, от порта в город, поднимался отряд морских пехотинцев, только что прибывший из Севастополя. Грохали о мостовую яловые ботинки, качались в такт шагам стволы краснофлотских винтовок, позванивали саперные лопатки о котелки… И молодой звонкий голос взвил, как полотнище флага над походной колонной, мелодию:
Это была старинная, любимая черноморцами песня. Это пели моряки, которых потом враги со страхом называли «черной тучей», «черными дьяволами», «черными комиссарами» и, бросая оружие, охваченные ужасом, бежали от моряцкого штыкового удара.
грянули под сводами катакомб голоса партизан и рассыпались эхом по дальним штольням.