— Танки, — сказал сутулый мастер, остановившийся рядом с Шуриком.
Вслед за первым появилось еще два танка. Кроша траками разбросанные бомбежкой куски штукатурки и поднимая известковую пыль, танки медленно ползли по улице, будто принюхивались к ней вращающимися стволами.
— Теперь ты, парень, домой не успеешь, — сказал мастер. — Зайдем ко мне, тут рядом, на Богатого, перебудешь, пока все уляжется.
Они быстро пошли, прижимаясь поближе к домам, как будто это могло их спасти от пулеметной очереди или снаряда танковой пушки. Они шли быстро, а танки ползли медленно, и все же грохот слышался все ближе и ближе, будто хватал Шурика за спину. Они вскочили в какую-то подворотню и притаились. Когда танки были уже совсем рядом, Шурик увидел на самой середине мостовой крохотную девочку. Ей не было никакого дела до войны. Она возилась в пыли, что-то складывала из камешков. Услышав грохот, она поднялась, на кривых ножках и, закрыв глаза кулачками, будто от нестерпимого солнца, закричала. Худенькая, незагорелая — только серые от пыли трусики, — с копной белых кудряшек на голове, она казалась нелепым одуванчиком: дунет ветер и начисто обнесет ее…
Шурик не успел даже крикнуть, как сутулый мастер сорвался с места и побежал наперерез танкам. Он выхватил девочку почти из-под гусениц и, прижав к груди, бросился с мостовой. Но серо-зеленое чудовище повернуло за ним, прибавило скорость… Четверо фашистов в зеленых касках, сидевшие на броне танка, утробно заржали. Даже рев мотора и лязг гусениц не заглушили это ржание.
С тех пор Шурик не мог оставаться наедине. Во сне он слышал крик девочки, грохот и лязг гусениц. И земля под ним начинала дрожать, словно по ней снова шли танки. Когда просыпался, ему казалось, что его отхлестали по щекам, а он не мог дать сдачи…
— Прочитай, Яшко, как они умирали.
— «Они умерли как молодые герои, — читал Яша. — Конвой, который должен был вести их на расстрел, отказался расстреливать, но и тюрьма отказалась принять их. Казнь в ту ночь не состоялась. Ночь они провели в полицейском участке, поддерживая и ободряя друг друга, твердо уверенные, что смерть их не останется неотомщенной…»
Потом Яша читал письмо осужденных:
— «Девять юных коммунистов, осужденных на казнь 4 января 1920 года военно-полевым судом при штабе белогвардейской обороны Одессы, шлют свой предсмертный прощальный привет товарищам.
Желаем вам успешно продолжить наше общее дело.
Умираем, но торжествуем и приветствуем победоносное наступление Красной Армии. Надеемся и верим в конечное торжество идеалов коммунизма.
Да здравствует Красная Армия!»
Дальше шли фамилии осужденных. Они тоже были известны ребятам давно, с детства. Эти фамилии до войны были высечены на гранитной стене дома, в котором томились в застенке: Дора Любарская, Ида Краснощекина, Яша Ройфман, Лев Спивак, Борис Туровский, Зигмунд Дуниковский, Василий Петренко, Миша Пельцман, Поля Барг.
Яше казалось, что он слышал, не видел напечатанным потускневшей краской на пожелтевшей бумаге, а именно слышал, будто этот расстрелянный в двадцатом его тезка Яша Ройфман говорил ему: «Умираем, но торжествуем… Желам вам успешно продолжать наше общее дело».
— Будто нам они слали свой прощальный привет, — тихо сказал Хорошенко.
— Нам. Нашему поколению, — подтвердил Алексей.
Но Шурик покачал головой, раздвинул на груди концы яркого шерстяного шарфика, будто ему стало жарко.
— Нет, Леша. Не вообще поколению, а мне, тебе, Яше, Саше Чикову… Словно они знали кого-то из нас, будто знали, что мы придем им на смену.
— Ты прав, Шурик, — раздумчиво поддержал его Яша. — Не надо прятаться за поколение. Поколение, оно воюет. А это нам. То, что должен сделать я, должен сделать я, и никто другой.
— Я свое сделаю, — сказал Алексей.
— И я, — подал голос от окна Саша Чиков.
— И я.
Ребята помолчали. Все думали об одном и том же. И каждый думал по-своему. Саша Чиков смотрел в окно, за которым стыл декабрь — суровый, леденящий, не похожий на южные декабри. И думал о том, что после бомбежек и пожаров, после грабежей и облав, которые чуть ли не каждую ночь устраивают «завоеватели», люди просто не замечают жестокого холода! А зима надвигается лютая. И никто не сетует. Когда много бед, то еще одной можно и не заметить. Такие, как Борис Туровский и Василий Петренко, наверняка многому значения не придавали.
Алексей вспомнил больного отца, подумал: «Не зря хранил двадцать лет он газету в своем сундучке…»