Сьюзен будет стоять первую вахту. Фенн составляет ей компанию все начало вахты, а потом идет на боковую. Зная теперь, что «Баратарианец II» по крайней мере заходит в бухту По, мы зажигаем якорный огонь на форштаге; поскольку ночь обещает быть душной, мы пристраиваем к главному переднему люку ветролов, чтобы продувало каюту. Сью размышляет о парадоксе: мы предпринимаем меры предосторожности от наших помощников – обстоятельства напоминают ей, с должными переменами и подстановками, об
ИСТОРИИ ДРУГИХ ИЗНАСИЛОВАНИЙ МИРИАМ,
как и труве пейслийский платок, вместе с другим мокрым прицепленный к леерам сушиться, и его узор реснитчатых слезинок роится, словно амебы или жирные сперматозоиды.
Ее другие изнасилования! в ужасе восклицает Фенн. Какие еще другие изнасилования?
Те, что случились после главных, но до иранского. Наверно, я надеялась, что ты все знаешь от Ма, поэтому мне вообще не придется об этом заговаривать. Но ты мне рассказал эту долгую грустную историю о своей бойне; теперь ты мой должник.
Другие изнасилования Мим! Иисусе, Сьюзен!
Мы привыкли об этом не упоминать. В доме повешенного эт сетера[55]. Но мне напомнила твоя шутка сегодня на пляже – плюс этот платок. По моему мнению, это и перекосило Ма в самом начале, но она не согласна. Бабуля говорит, что Ма вся пошла сикось-накось еще в Сорок девятом, когда Па умер, а от всех этих дел с Мимси стало только хуже. Ма и с этим не согласна.
Покуда мы не отклонились от этой жуткой темы, произносит Фенвик, можно узнать личное мнение твоей матери о дате и причине ее сикось-накоси? Читателю может быть интересно. Как мы вообще стали называть это сикось-накосью?
Бабуля. Потом сама Ма пристрастилась дразнить Бабулю этим словом, а мы все уж нахватались от нее. Сикось-накось стала понятием нейтральным, вроде вдовства или развода. Ма утверждает, что и родилась она сикось-накось, в лагерях ее перекосило еще сильней, а не перекашивало ее по обычным меркам единственный раз – когда ее вся из себя не скособоченная филадельфийская родня в Тридцать пятом спасла ее, всего лишь одиннадцатилетнюю, и сделала из нее славную еврейскую девочку, и в Сорок первом она вышла замуж за Па, подгадав как раз к войне, а следующие восемь лет провела пристойной суетливой женушкой и матерью нас, девочек, в Челтнэме, Пенсильвания, а потом, когда Па в Сорок девятом умер, взяла в свои руки его дело, ей же, я вас умоляю, исполнилось каких-то двадцать шесть, и переехала в Балтимор и заправляла всем так же хорошо, как и Па, эт сетера. Ма говорит, что время то не скособоченное и оказалось ей настоящей сикось-накосью, если интересно знать, и странно себя вести начала она после рождения Гаса в Пятьдесят третьем – ездить на велосипеде и носить цыганские наряды, петь вдоль по улице – и перебралась в Феллз-Пойнт, открыла там «У Кармен» и все такое, – что она просто вернулась к своему естественному состоянию, иранское приключение Мириам это упрочило, а потом с потерей Гаса и Манфреда оно сделалось окончательным. Сикось-накось.
По мне, все складно.
И по мне. О сикось-накоси никто не говорит разумнее Ма. Но с моей точки зрения, конечно, сикось-накось, похоже, она пошла в основном после других изнасилований Мириам.
Боже правый. Рассказывай дальше, Сьюз.
Сьюзен делает вдох поглубже, выдыхает, начинает: это случилось в Тыщадевятьсот шестьдесят восьмом, когда и главные. Шестьдесят восьмой был урожайным годом для убийц и насильников. История это мерзкая. Мимс всегда была шизанутой, нервной и непокорной: полная противоположность мне, если не считать нервозности. Носила смешные наряды, в начале старших классов пробовала траву и кокс, хотя тогда никто еще не употреблял эту дрянь, кроме джазовых музыкантов. Мы тогда жили в Балтиморе, и почти все школьные подруги у нас ходили на свидания с еврейскими мальчиками из Маунт-Вашингтон или Пайксвилла, Мимс же тусовалась с толпою клевых черных парней, главным образом – музыкантов. Еще она была первым Дитем Цветов в городе. Плюс вегетарианка на здоровом питании, когда не страдала анорексией, плюс против спиртного, но за гашиш. К тому ж она была настоящей спортсменкой; лучше меня, вот только не желала тренироваться, а потому никогда не играла за старшие классы, да и наплевать ей на это было с высокой башни. А ее преподы по искусству, бывало, умоляли ее всерьез заняться живописью, та́к она ее чувствовала, но она ни в какую.