Тщетно просит герой прощения у мертвого брата, приходящего к нему по ночам. «Господин генерал, он промолчал и не ушел. Тогда я ожесточился от муки и всей моей волей пожелал, чтобы он хоть раз пришел к вам… Впрочем, может быть, вы тоже не одиноки в часы ночи? Кто знает, не ходит ли к вам тот, грязный, в саже, с фонаря в Бердянске?»
«Не ходит ли к вам тот… с фонаря…» — лейтмотив образа Хлудова.
Но конкретные черты Хлудова Булгаков нашел не в памяти своей. Прототипом этого генерала-вешателя, раскаявшегося в своих преступлениях, стал человек, с которым Булгаков на дорогах войны не встречался, — деникинский и врангелевский генерал Я. Слащов.
В 1924 году вышла книга Слащова «Крым в 1920 г.» Книга вышла в Советской России, с предисловием Дм. Фурманова. Судьба Слащова была такова.
«Слащов — это имя, которое не мог никто из нас произносить без гнева, проклятий, без судорожного возбуждения. Слащов — вешатель, Слащов — палач: этими черными штемпелями припечатала его имя история», — писал Фурманов. В Джанкое, где находилась ставка Слащова (вспомните «неизвестную станцию где-то в северной части Крыма» в «Беге»), «редкий день проходил без того, чтобы на телеграфных столбах не висели люди, боровшиеся за власть Советов». Так утверждают свидетели.[81]
Слащов был человек относительно молодой: первую мировую войну начал командиром роты («Хлудов… кажется моложе всех окружающих, но глаза у него старые»). Окончил в свое время академию генерального штаба («Рома! — говорит Чарнота. — Ты генерального штаба! Что же ты делаешь? Рома, прекрати!»). Был лично храбр и действительно с музыкой водил юнкеров на Чонгарскую Гать («Ты ошибаешься, солдат, я на Чонгарскую Гать ходил с музыкой и на Гати два раза ранен». — «Все губернии плюют на твою музыку!» — отвечает Крапилин). Был волевой человек и талантливый тактик. Не только жестокость, но и эта талантливость его дорого стоили России.
Врангеля Слащов ненавидел и был ненавидим им. Как это объясняют мемуаристы и как это объясняет сам Слащов, в данном случае значения не имеет: Булгаков дал свою, глубоко художественную, социально значимую, обобщенную трактовку ненависти генерала Хлудова к Белому главнокомандующему, за которым узнается Врангель. После разгрома белых в Крыму Слащов бежал в Константинополь. Там был Врангелем судим и разжалован. Весной 1921 года попросил у советского правительства разрешения вернуться в Россию.
Что двигало им? Неужели то же, что булгаковский Хлудовым? («А! Душа суда требует! — говорит Чарнота. — Ну так знай, Роман, что проживешь ты ровно столько, сколько потребуется тебя с парохода снять и довести до ближайшей стенки! Да и то под строжайшим караулом, чтоб тебя не разорвали по дороге!») Вероятно, было проще: Слащов надеялся на прощение. Он и получил прощение…
А впрочем… Заявив о своем желании вернуться в Россию, Слащов попросил гарантию — некую «грамоту», обеспечивающую ему «неприкосновенность личности». Никакой «гарантии» ему не дали. Слащов ответил так: «Не надо мне никакой гарантии… Да и что эта бумажка может мне дать? Приеду я, скажем, на пароходе в Севастополь и пойду по городу, а по пути меня встретит и узнает кто-либо из тех, у кого я расстрелял или повесил в Крыму близкого человека. Тут уж никакая грамота не поможет…»
Осенью 1921 года Слащов прибыл в Севастополь. Под охраной («Да и то под строжайшим караулом, чтоб тебя не разорвали по дороге!») доставлен на железнодорожную станцию. Отвезен в Москву. Получил амнистию. Стал преподавателем тактики в военном учебном заведении. В ту пору, когда Булгаков писал «Бег», был жив и ходил по тем же самым московским улицам, что и Булгаков. Но запоздавшая пуля все-таки настигла Слащова: он был убит выстрелом из пистолета в 1929 году — уже после того, как был закончен Булгаковым «Бег». Убивший заявил, что мстил за своего брата, казненного по приказанию Слащова на юге.
Разумеется, Хлудов не Слащов. Хотя бы потому, что Слащов канул в прошлое, оставшись малой подробностью гражданской войны, упоминанием в трудах историков гражданской войны, а теперь вот еще и в трудах литературоведов — исследователей и биографов Михаила Булгакова. Хлудов же — образ, созданный большим драматургом, — принадлежит и настоящему, и будущему, занимает и волнует воображение людей новых поколений, заставляет думать и спорить. О судьбах гражданской войны в России. О преступлении и возмездии. Об ответственности человека перед Родиной. О том, что такое суд совести, суд в самом себе, возмездие в самом себе.
Булгаков взял лишь некоторые, особенно занимавшие его мотивы судьбы и личности Слащова, отдельные подробности и выражения (словесные формулы) из книги Слащова «Крым в 1920 г.» Но внешностью Слащова не воспользовался — Хлудов выглядит иначе. Есть существенные отличия и в биографии: Слащов вернулся в Россию с женой и ребенком; Хлудов же с его выжженной душой настолько одинок, что странным образом оказывается связанным — прочно связанным — с судьбами совершенно чужих для него людей — Голубкова и Серафимы. Надо иметь в виду и следующее очень важное обстоятельство. Возвращение Слащова было не единственным возвращением. Возвращались многие. Прощали не всех. Так, например, вернувшийся с повинной из эмиграции белый генерал Петренко, виновный в зверствах на Кавказе, был судим и расстрелян по решению Московского ревтрибунала.
«Бег» стал для Булгакова завершением темы гражданской войны, образ Хлудова — воплощением краха «белой» идеи.
Среди персонажей «Бега» Хлудов не единственный и даже не главный виновник гражданской войны. С беспощадным сарказмом и ненавистью — и все-таки как бы извне — Булгаков дает фигуры Белого главнокомандующего, архиепископа Африкана, «товарища министра торговли» Корзухина. Хлудов же показан изнутри. Хлудов — образ, развивающийся с огромной силой, — дан в жестоком анатомическом анализе его личности.
Мы видим его впервые во второй картине — в атмосфере чудовищной агонии белой армии, в его штабе. Страшно его неправильное, белое, как кость, лицо. Речь его разорванна, переходы от темы к теме дышат жуткой непоследовательностью и каким-то отрешенным, смертельным спокойствием. Облик его отмечен печатью безумия, а может быть, просто слишком отчетливым, нечеловечески ясным сознанием конца. «Мертвый» — самый частый эпитет этой картины. «Мертвым голосом» отвечает комендант, к которому обращается Хлудов. Начальник станции, предстающий перед ним, «говорит и движется, но уже сутки человек мертвый». Все, к чему прикасается Хлудов, мертвеет.
Глубокая душевная опустошенность, сознание неискупимого преступления перед Родиной и стремление раздавить это сознание все новыми и новыми преступлениями — вот каким предстает перед нами Хлудов. В его душе больше нет места ни отчаянию, ни надежде. Потому и преступление за преступлением, без ненависти, без необходимости, потому и повешенные на каждом фонаре, чтобы уже некуда было отступать, чтобы знать: от красных пощады не будет. Потому так леденящ и отрезвляющ его взгляд, обращенный к Чарноте: к черту доблесть и гусарство; здесь навсегда уже утвердились безумие и смерть; здесь можно сложить голову, но воинских почестей не будет. И потому же так вызывающе дерзок Хлудов с главнокомандующим, с архиепископом Африканом, потому так издевательски разговаривает с Корзухиным — с людьми, от которых зависит его безразличное ему будущее и которых он ненавидит едва ли не больше, чем большевиков.
Ненавидит Корзухина, потому что «белая» идея на поверку оказалась защитой корзухинских миллионов, потому что предчувствует, что мерзавец Корзухин выйдет целым из этой свалки. Ненавидит Африкана, труса и лицемера. «Ваше высокопреосвященство, — обращается он к Африкану, и слова Хлудова мягки и вежливы, он всегда тем страшнее, чем вежливей его тон, — ваше высокопреосвященство, простите, что я вас перебиваю, но вы напрасно беспокоите господа бога. Он уже явно и давно от нас отступился… Георгий-то Победоносец смеется!»