То есть вдохновение на поверку почти всегда оказывается чем-то малореальным, с большими задатками оказаться ненастоящим, а то и вовсе ложным, И трезво, «документально» определить, истинным ли оно было, возможно лишь тогда, когда от самого момента Х прошло немало времени.
Хотя бывает и так, что признаешь: да, бывало, случалось. Приходило. Тогда смотришь на текст и поражаешься себе – надо же, ведь без единой ошибочки сделано. И мог бы навалять, но вот почему-то не «навалял», не допустил ни единого промаха, ни разу не «поскользнулся» – и это единственный верный признак вдохновения.
Формулировка Паустовского, который пытался определить этот чудной период как «строго рабочее состояние», мне лично кажется неверной. Хотя бы потому, что и у отпетого графомана бывают приступы работоспособности. И у профессионального писаки бывают такие запои трудом, что за пару дней иногда чуть не треть романа удаётся изложить. Или разом, в один присест написать план огромного, листов на двадцать, романа. Или резко, стартуя с нуля, прийти к редкостной, волшебной мысли…
Которая, как правило, пришла в чужие головы на много десятилетий, а то и веков раньше. И тогда становится ясно, что все только что происшедшее было простым и незамысловатым взрывом работоспособности, желанием разгрузить нервы, спонтанной энергией хорошо отдохнувшего организма, и не более того.
Собственно, потому-то все эти порывы и кажутся такими фальшивыми. Они и в самом деле ненастоящие. Потому что не приводят к качественному скачку, к настоящей находке, к определению себя, своих и только для себя приемлемых правил труда. Они просто – работа, чуть более удачная, потому что находился в хорошей форме. Но форма, даже самая распрекрасная ещё не «приход», не прорыв (исходя из английского термина – breakthrough, которому в русском, к сожалению, удачного аналога нет).
А вот настоящее вдохновение – действительно прорыв. Причём качественный, неоспоримый. Например, в такие слои сюжета или в глубины изучаемого предмета, знания о которых за собой даже не подозревал. Словно это и не ты делал, словно твоей рукой водила чужая воля, несравненно более просвещённая, мудрая и свободная.
Впечатление после такого порыва – ужасающее. Истощение после безумной ночи любви – цветочки по сравнению с тем, что наступает после приступа подлинного вдохновения. Похмелье после долговременного запоя – вполне конкретно и не вызывает такой потребности в многодневном восстановлении, как подобное… вдохновение. Пожалуй, следующее сравнение нужно делать с наркотической ломкой, но тут я не спец – не имел, потому что не потребляю.
И всё-таки что же думает обычный человек об этом самом вдохновении? Что это такой сиропчик, в который окрашен весь мир, что это очень приятно, что случается часто или достаточно часто, чтобы на этом топливе написать весь роман. Наконец, что это оставляет приятные воспоминания, и этого жаждешь, как в жаркий день хочется выпить свежего пива…
В общем, все это чепуха. Кроме, пожалуй, одного. Это в самом деле жаждешь испытать снова, но не из-за волшебных переживаний, а потому, что в этот момент вдруг да удаётся решить все главные проблемы – найти героев, определить сюжетный пик, найти оригинальнейший, нигде прежде не описанный ход, разрешить труднейшую психологическую коллизию, найти интонацию, при которой текст зазвучит, как симфония…
Так что же, в самом деле, вдохновение – решение всех проблем? Нет, не всех, это слишком ценное состояние, чтобы его разбрасывать на все проблемы. Умный, технически подготовленный литератор будет тратить это время только на решение главных, узловых проблем своего текста. Менее умный попробует писать, что попало. И у него получится нечто промежуточное, необязательное, пусть даже и сделанное неплохо, но всё равно, при этом главные сцены он безусловно провалит, потому что подойдёт к ним на «усталых ногах», как говорят футболисты. И этим погубит работу в целом.
Отсюда я делаю вывод. Вдохновение – не рабочее состояние, а миг краткого и в общем-то очень тяжёлого для всех рабочих кондиций прозрения, которое следует использовать так, словно оно даётся последний раз в жизни. То есть это не та краска, которой можно выкрасить весь забор. Оставь её только для столбиков у калитки и, может быть, для приветственной надписи – на остальное её просто не хватит. Но зато если угадаешь, то они будут действительно сиять – глаз не оторвёшь.
Каким-то образом возник и укрепился миф, что писательство очень здоровое, невредное занятие. Наверное, он появился в советские годы, когда по телевизору изнурённые коммунистической подёнщиной работяги время от времени слушали радостные трели очередного представителя «народной боли», «совести нации», «властителя дум» и «вершителя духовных поисков».
Даже без обычного грима они выглядели «приятственно», здоровенько и вполне благодушно. Что и говорить, жизнь у них оказывалась не очень обременительной, а кроме как согласовывать свои опусы с «внутренним» цензором стрессов они, по-настоящему, ничего не знали.
Правда, были и другие литераторы, худые, с лихорадочными глазами, какие-то неопрятные, частенько пьяненькие, клянущие судьбу то ли за недостаток денег, то ли за неудачи у женщин… В общем, неудачников было легко не замечать, ведь в каждом деле есть свои аутсайдеры.
В логическую схему не укладывалось лишь то, что эти-то неудачники, как правило, и производили что-то дельное. Их-то тексты и ходили по рукам в списках, их-то и приглашали на всякие иностранные симпозиумы-посиделки, на которые, разумеется, их не пускали, и приходилось ездит тем, другим, с этаким благостным жирком, какой бывает лишь у хорошо кормленных кабанчиков да цековских из братских компартий. Ещё здорово подводила статистика жизни литераторов даже классической, довольно неспешной и потому не самой «утомительной» школы. Лишь единицы умерли в преклонном возрасте. А подавляющее большинство не доживали не то что до пожилых лет, но даже не заканчивали литературного младенчества. И чем активнее, новее для своего времени работал литератор, тем короче оказывался его путь. Про насильственные смерти пушкинского образца говорить не будем, хотя и тут не все понятно – не по пьяному же бездумью этот гений, знаток всего, что только можно встретить в «свете», в который он был вхож с детства, полез под пистолет Дантеса? Несмотря на бесконечные дуэли (более ста двадцати, по последним подсчётам!), в результате немалого спиритуалистического опыта, «солнце нашей словесности» отлично знал все опасные моменты своей жизни, верил этим предсказаниям и совсем не склонен был рисковать столь глупо. Небось не Маяковский с его азартничаньями вплоть до «русской рулетки».
Но эти-то «неправильности» статистики и приводят к действительному пониманию проблемы. Что-то случается с этими людьми, что-то с Ними происходит такое, отчего своя жизнь им, как отпетым жиганам, не мила становится. И вряд ли какие-либо утверждения, даже таких авторитетов, как Моэм, что писать на самом деле легко и просто, способны эту картину хоть сколько-нибудь заметно изменить.
Ещё один миф – о невероятном, фантастическом богатстве этой профессии. Которым оплачен труд этих исключительно умных, дьявольски начитанных, великолепно образованных людей.
Кажется, в конце восьмидесятых годов Литературная газета провела расчёт, сколько получает средний, нормальный автор за свой труд, и сколько – те, кто просто штампует его труд за пультом печатного пресса. Я уж не говорю о тех начальниках, которые распоряжались «бурным потоком» литпроцесса в те годы, кому давали дачу, кто разъезжал по загранкомандировкам, кому предоставляли неограниченные возможности вываливать на головы населения многотомники и проч., и проч.
Сравнение оказалось резко не в пользу литераторов. Ещё раз оговорюсь – нормальных. Которые книжки пишут, а не в президиумах заседают. Причём очень здорово не в их пользу, раза в полтор-два по сравнению с обычными, тоже не богатыми работягами советской поры. Главная хитрость была в том, что печатник получал оклад каждый месяц, а литератору давали возможность издать книжку раз в шесть, а то и семь лет. И гонорар платили, соответственно, практически раз за весь этот срок. Остальное время приходилось перебиваться авансами (которые, правда, иногда можно было и не отрабатывать) или подачками Литфонда.