В этом-исход. Исход, конечно, только словесный, ибо ни в каком конкретном образе не может поэт выразить эту свою веру. Он знает только одно, — он знает, что
и стихи его о ненависти неизбежно соединяются со стихами о дерзновении («Сила», «Баркас», «Полет» и др.). В этих трех взаимно-связанных темах-все содержание его поэзии. Дерзновение искусства-освобождает человека от уз закона необходимости (в этом-«цель творчества»); дерзновение человеческой воли всякий раз, хотя бы на краткое мгновение, освобождает человека из его оков; всечеловеческое дерзновение должно освободить человечество из плена Природы, должно привести его «к вольному раю»; у человеческого духа-Льва должны вырасти крылья, чтобы мог он сразиться с небесным Орлом на горней высоте… Но не характерно-ли, что сам поэт не верит в победу Льва-в победу своей веры, а пророчит ему неизбежную и вечную покорность (см. стихотворение «Виденье»). А если так, то путем какого же дерзновения ненависть-любовь может спасти поэта из вечного плена? Остается только один путь последнего дерзновения-путь отчаяния, и поэт хочет верить, что этот путь приведет его к вольному раю: стоит только опрокинуть баркас жизни…
Лучшие и наиболее искренние стихотворения К. Эрберга написаны на эту тему о последнем дерзновении («Баркас», «Полет», «Ностальгия»). Но не в этом ли и приговор всему его мировоззрению? Пусть поэт говорит:
Но что, если, погибнув под колесами телеги жизни, поэт достигнет не Родины, а чего-нибудь совсем другого… — хотя бы, например, чистого небытия? Что тогда? На эту тему много ядовитых слов сказал в свое время Ренан… И приговором всякому человеческому мировоззрению являются безнадежные слова из «Ностальгии»:
Если такие слова говоришь себе в середине жизненного пути, то иной раз бывают благословенны они, ибо эта душевная смерть часто приводит к радостному воскресению. Но если приходишь к ним в конце пути, то это-приговор над пройденной дорогой.
С поэтом-не спорят: но поэзию его или принимают или не принимают. Поэзия К. Эрберга мне враждебна, но все-же я ее принимаю-с одним только маленьким условием: вкладывая в слова о плене, о ненависти, о дерзновении совсем, совсем иное содержание…
1914.
IX. САЛОННОЕ
Лев Толстой очень любил играть в шахматы-и играл довольно скверно; Бородин считал свое композиторство-«забавой», а свою профессуру по кафедре химии-«делом». Но ведь мы и не судим «Анну Каренину»-по плохо разыгранному Толстым гамбиту Алгайера, «Князя Игоря»-по исследованиям его автора над бромокислотами.
Поэзию Михаила Кузмина нельзя, конечно, судить по его музыкальным творениям. Но все-таки между ними есть несомненная связь, взаимное отражение. Дилетантское композиторство этого поэта очень характерно: за что он ни возьмется-всему придает оттенок салонного, жеманного, будуарного fine fleur'а. Трагический «Балаганчик» Александра Блока сопровождается салонно-безделушечными мотивчиками-пошлостью, точно на заказ для «Нувелиста»; жуткий адский хоровод в «Бесовском Действе» Алексея Ремизова иллюстрируется такими же жеманными побрякушками; «Маскарад» Лермонтова-и ему уготована та же судьба. А нот стилизованные под клавесин ХVIII-го века водевильчики и «куранты» могут выходить у Михаила Кузмина очень мило, — его салонного таланта на это как раз хватает. И в этом-связь между его композиторством и поэзией. Плохой композитор, хороший поэт-в этом разница, салонная музыка, салонная поэзия-в этом связь и сходство.
К слову сказать: здесь идет речь не о тех салонах, где и доныне, вероятно, считают первым поэтом — Апухтина, как поэта «нашего круга». Эти круги-вне литературы. Нет, речь идет о салоне ХVIII-го века, воскрешенном к жизни стилизационным мастерством наших дней. Болезнь «стилизационности» была одно время присуща целой полосе русской литературы очень и очень недавнего прошлого. Ауслендеры, бесчисленные, талантливые и бесталанные, появились уже при вырождении этой болезни; но мог же Александр Бенуа в самом начале ХХ-го века, в самом конце ХIХ-го, провозгласить завершающим и замечательнейшим русским художником-К. Сомова, за его милые и искусные боскеты, фейерверки, фарфоры, за жантильность и манерность quasi-XVIII века! И это тогда, когда в расцвете сил был Врубель… К. Сомов- прекрасный художник, и он доказал это, освободившись вскоре от эпидемической болезни стилизаторства. В области поэзии безуспешно хотел бы сделать это Михаил Кузмин. Но «салонность» его-повидимому не та временная болезнь, которой отдал дань Сомов.
И «стилизация», и «салонность» имеют, конечно, полное право на существование. Но, господа читатели, умейте же различать «перспективу» и «пропорции»! Странное, право, дело: ведь умеем же мы понимать разницу в величинах композиторов-ну, скажем, чтобы взять второстепенных, Прокофьева или Стравинского, с одной стороны, и того же Михаила Кузмина-с другой… Все засмеются, услышав такое сочетание имен, произнесенное одним духом. А вот-Андрей Белый, Александр Блок, Михаил Кузмин… и ничего: почти все сохранят полную серьезность при таком не менее диком сочетании! Правда, Михаил Кузмин композитор и Михаил Кузмин поэт-величины совсем разного размера; но ведь и талантливые Стравинский и Прокофьев-совсем не то в музыке, что А. Блок или А. Белый в литературе. «Роза и Крест», «Петербург»-Скрябин, Врубель, вот кто только мог бы идти тут в сравнение.
Скрябин, Врубель-и «Куранты Любви» Михаила Кузмина: явления одного и того же времени… Но-«сколь близко по времени, столь далеко по расстоянию»! «Роза и Крест», «Петербург»-и «Глиняные голубки» Михаила Кузмина: литературные явления 1913–1914 годов. А расстояние-еще дальше, чем в первом случае.
«Глиняные голубки»-книга стихов Михаила Кузмина; в ней он хочет стать на новую дорогу, разорвать с былой салонностью и манерностью, по новому войти в жизнь… Легко сказка сказывается, трудно дело делается. Легко, конечно, провозгласить:
Неужели? Да вот вам одна, на первый раз, — та самая, которая проявляется в этих же строчках… Ибо на следующей же странице опять- «вы, молчаливо-нежное дитя, лениво грезите о Дориане, и на лице, как на сквозном экране, мечты капризные скользят, летя»… Тут же «вдалеке играют Берлиоза (отчего не Рамо?) и слышен запах старого саше»… И если «В дороге» поэт хотел бы «запеть во все горло мальчишескую песнь любви», то эта манерная поза скоро сменяется более обычной: дорога приводит к тому же «Возвращению дэнди», к прежним «Бисерным кошелькам», к стилизованным письмам «нежной Колетте» и к откровенному исповеданию веры: