И это-не в суд и не во осуждение; просто таков факт. К тому же-молодежь появляется преталантливая, жаловаться на оскудение нельзя. А что за душой часто ничего нет-так и то сказать: зачем «душа», если есть острые ассонансы?
Но сейчас я собираюсь как раз говорить о «душе», а не об ассонансах, о золотом веке, а не о серебряном. Только что прочел я и прослушал три новых больших поэмы «старших богатырей»-и весь под впечатлением радостного чувства приобщения к ключам подлинного, неумирающего искусства. Подлинного и большого, всеоружие техники соединяющего с глубокими внутренними достижениями.
Первая радость-поистине нечаянная: поэма Влад. Гиппиуса «Лик человеческий». Вот уж подлинно: сидел человек сиднем (так казалось) тридцать лет и три года (как в былине сказывается не только про Илью, но и про Добрыню Никитича) — и вдруг написал громадную эпическую поэму «песен в двадцать пять», современнейшую, напряженную, захватывающую.
Что знает о поэте Влад. Гиппиусе «широкая читающая публика»? Писал он много, печатал мало-и то под разными псевдонимами (Вл. Бестужев и др.); вместе с Александром Добролюбовым-родоначальник декадентства, вскоре осознавший себя твердо на враждебных декадентству путях символизма. С 1893 года написано им восемь книг стихов-и сведениями этими не мешает поделиться не только с «широкой публикой», но и со специалистами.
Восемь этих книг составляют трилогию. Первая часть-«Скиталец по земле», в двух томах. Том первый-«Отречение», стихи 1893–1896 гг., напечатаны (не полностью) тогда же под заглавием «Песни». Том второй, тоже напечатанный, «Возвращение», стихи 1896–1906 гг. Вторая часть трилогии-«На семи путях»; из четырех томов этой части напечатан только первый-«Ночь в звездах», стихи 1907–1912 гг.; не появлялись в печати три остальных тома-«Затмение звезд» (1912–1913 гг.), «Звезды днем» (1913–1914 гг.), «Радуга в ночи» (1912–1918 гг.). Третья часть трилогии-«Инок», в двух томах: напечатано «Томление духа» (1912–1916 гг.) и осталось в рукописи «Всенощное бдение» (1917–1920 гг.).
Нарочно привожу этот сухой формуляр, чтобы видно было, что не сиднем сидел поэт свои тридцать лет (с 1893 года!); но именно от него, поэта остро лирического, никто не ждал осуществления эпической поэмы-и какого размаха! Правда, все поэты молча таят в себе пушкинское:
Но каюсь: с недоверием подходили мы, слушавшие, к этой неожиданной громадной эпической поэме, с ее певуче-старомодным пятистопным ямбом и шестистрочными строфами… И после первой же песни почувствовали силу и размах, глубину и свободу. О всеоружии техники не говорю: свободные рифмы (намеренно перебиваемые простейшими, глагольными), остро ломающийся размер (иногда хореический среди ямба), прихотливо играющая цезура-обо всем этом подробно расскажут когда-нибудь специалисты формального метода. Но внешняя сила соответствует здесь силе внутренней, о которой «формалистам» судить не дано.
Поэма-широкого размаха; автобиографическая линия ее-только внешний прием. И если вся третья песня посвящена обрисовке «друга»-Александра Добролюбова, то сущность ее глубже: огненное крещение в символизм. Четвертая песня, посвященная деревне, в сущности говорит о России. Дальше-глубже и шире: автобиографическая нить к седьмой-восьмой песне переходит в общечеловеческую, личная в историческую: чорт по Европе гуляет-от эпохи Крестовых походов и до последнего рубежа новой истории. В следующих песнях философия истории переходит в философию религии-в действенную борьбу с аскетическим, монашеским взятием христианства. В действенную борьбу- ибо вся жизнь для поэта есть «подвиг страстный»-недаром таково заглавие одной части поэмы.
Элическая, философская, символическая поэма-ее не хватало в истории нашего символизма. Огненное «Возмездие» Блока — осталось незавершенным; «Младенчество» Вяч. Иванова едва начато; из задуманных «Трех свиданий» Андреем Белым написано пока лишь «Первое свидание». И законченная, цельная «поэма песен в двадцать пять» Влад. Гиппиуса заполняет свободное место, а самого его, мало кому известного лирического поэта, ставит в первые ряды старших поэтов символизма.
О поэме этой будут, конечно, еще написаны не строки, но страницы; я же в этих строках хотел только поделиться «нечаянной радостью» с теми, для кого появление нового большого явления в искусстве-подлинная радость.
Теперь несколько строк, о другой радости-уже не нечаянной: о новой небольшой поэме Н. Клюева «Четвертый Рим». Неожиданного в ней нет ничего для знакомых с последними годами творчества этого поэта, с теми его стихами, которые собраны в книге «Львиный хлеб»; сознавший свою силу Илья Муромец размахивается в последних своих стихах и бьет, как в былинах, «по чем попадя». Впрочем, Илья по силе (сила-громадная!), он скорее Алеша Попович по хитрости: раньше пробовал рядиться он «в платье варяжское», да скоро увидел, что сила его-в своем, исконном, и не без лукавства сильно ударил по этой струне своего творчества. И силу свою-осознал:
«Я-Кит Напевов, у небосклона моря играют моим хвостом»… Силу свою он осознал, он знает, в чем и где она; взяв эпиграфом строки Сергея Есенина: «А теперь хожу в цилиндре и в лаковых башмаках», он обрушивается на эти символические башмаки и цилиндр… Нет, не лаковые башмаки в пору ему, говорящему о себе: «Это я плясал перед царским троном в крылатой поддевке и злых сапогах»… И не хочет он «прикрывать цилиндром лесного чорта рога»…
И песня эта-для него сила, действенная; не Сталь победит мир (нет-«…сядет Ворон на череп Стали»!), а духовный взрыв приведет к «Четвертому Риму»; в силу «стальных машин, где дышит интеграл», не верит «мужицкий поэт» так же, как не верил в нее и поэт национальный. Но победа-будет, и духовным предтечей ее осознает себя поэт. «И сойду я с певчей кобылы, кунак в предвечном ауле»…
Самонадеян захват поэмы; но Клюев-имеет право на самонадеянность: силач! Техникой стиха его недаром восторгался Андрей Белый; но недаром он и боялся того духа, который сквозит за «жемчугами Востока» стихов Клюева. «Христос ваш маленечко плотян»-говорили немоляки о Христе петербургского религиозно-философского общества; что сказали бы они о Христе Клюева! Это подлинно «плотяный» Христос, хлыстовский Христос; и недаром торжественной песнью плоти является вся первая часть «Четвертого Рима»…
Но это-тема особая и большая; ее можно только поставить и когда-нибудь к ней подойдут вплотную при изучении творчества Клюева. А пока-перехожу к третьей «радости», к драматической поэме С. Есенина «Пугачев».
Сергей Есенин-для меня последний большой поэт, появившийся на рубеже золотого и серебряного века нашей поэзии. Одно время он шел рядом с Клюевым, потом оторвался, попал в «имажинизм»… Но неужели Клюев верит в «имажинизм» Есенина, в его цилиндр и лаковые башмаки? «И хотелось бы сапожки вздеть Алешеньке, да на ём сапожки разлезаются»… И какой тут цилиндр? — скорее уж былинная «шапка в девяносто пуд», которую легко носит подлинный богатырь. Ритмически легкие революционные его поэмы 1917–1918 годов, намеренно тяжеловесный «Пугачев» 1921 года-вот уже не лаковая поэзия! «Не будет лаковым Клюев!» — не будет лаковым и Есенин, хотя пути его резко разошлись с клюевскими. В пути Клюева не верит теперь Есенин, не верит в мужицкий избяной рай с солодягой и «ржаным Синаем»: