— Познакомьтесь, Павел Семенович, с молодежью. Моя дочь — студентка. Ее муж — театральный режиссер...
— Если бы ты знал, отец, что сейчас происходило в театре! И мастер и пьеса подверглись такому разгрому!
Веденин кивнул, продолжая знакомить:
— Семен Тихомиров, мой ученик.
И тут обнаружил, что Ольга, только что стоявшая рядом с Семеном, куда-то исчезла. Оглянулся и увидел Ольгу перед мольбертом.
Она стояла перед мольбертом, стиснув ладони, вся подавшись вперед, прикованная к полотну.
Веденин подошел, тронул ее за руку.
— Константин Петрович, — тихо, почти шепотом сказала Ольга. — Константин Петрович... Разве я такая?
— Да, Оля. Такая.
Она не ответила. Все таким же пристальным, долгим оставался ее взгляд. Потом шагнула вперед, почти плотную к полотну. И обернулась. И все (никто не застил, когда Ракитин ушел из мастерской) — все увидели большее, чем сходство, — прекрасную внутреннюю неразрывность.
— Нет!.. Я еще не такая! Совсем не такая!.. Но я хочу, должна стать такой!
Не отводя глаз от Ольги, Бугров наклонился к Веденину:
— Трудно стать инженером человеческой души... Но есть ли для художника большее счастье?
Вот уже многие и многие дни — слепой и глухой ко всему происходящему снаружи — Векслер работал над картиной.
Если не считать Георгиевского, доступ к нему имела лишь восьмилетняя соседская девочка. Больше того — она была той натурой, которую Векслер избрал для своего полотна.
Знал ли он историю этой девочки? Вряд ли. Слишком был занят самим собой, своим погружением в стихию живописности.
Правда, до последнего времени существовал еще один Векслер — тот, который назойливо стучался в издательства, прикидывался и простаком, и балагуром, брался за любую работу, лишь бы она давала пропитание. Однако и второй этот Векслер знать не желал ничего, кроме первого — жадного, набухающего червя, которого требовалось кормить и кормить, чтобы в один прекрасный день, разорвав тесный кокон, червь превратился в нечто крылатое, готовое к полету.
Ощущая под ногами шелуху разорванного кокона, Векслер стоял у мольберта. И девочка ему позировала.
У этой девочки была своя — маленькая, но невеселая история. Девочка долго хворала. Пришлось взять ее из школы. Родители — занятые, рабочие люди — отсутствовали большую часть дня. Девочка занималась хозяйством, иногда напевала песенки, которые успела разучить в школе, или пробовала пробежаться по квартирному коридору. Но петь и бегать ей не разрешалось, да она и сама чувствовала, как трудно становится дышать. Ей было бы совсем тоскливо, если бы не забегали школьные товарищи. Зато, когда они уходили, делалось особенно грустно... Доктора успокаивали родителей: опасный период болезни позади, надо избегать утомления и терпеливо ждать. Накопив новые силы, организм бурным толчком пойдет к выздоровлению.
Но этого Векслер не знал. Он знал одно — с ним рядом живет тихая, худенькая девочка. И эту девочку — с бледным, просвечивающим голубизной лицом, с лопатками, выступающими из-под платьица — он пожелал запечатлеть на своем полотне.
Почему? Зачем?.. Петр Аркадьевич чувствовал, что обреченность бескровного лица превосходно оттенит ту ярчайшую, первородную живопись, которой должно засверкать полотно.
— Да, да! Ни о чем не рассказывая, я расскажу о торжествующем пиршестве освобожденных красок. Вы кричите, что основа основ — человек. Смотрите же! Вот он — ваш человек! Вот он — жалкий, от рождения угасающий росток!.. Человек растворяется в безбрежности, а краски и свет продолжают бессмертную игру!..
Однако, явившись к родителям девочки, Векслер завел разговор не об этом. Он лишь сказал, что приступает к работе над новой картиной и был бы рад изобразить Настеньку.
— Она у вас такая скромная, послушная. Мне самому не посчастливилось иметь детей, но я их так люблю!
Польщенные родители согласились. И вот уже многие дни, перемыв после завтрака посуду, Настенька отправлялась к Петру Аркадьевичу, забиралась с ногами в глубокое кресло... Начиналась работа.
Стены комнаты, завешенные этюдами, и все окружающие предметы девочка уже успела разглядеть. Теперь она смотрела на самого Векслера. Каждый раз, оборачиваясь от холста, он встречал ее внимательный взгляд.
Если бы этот взгляд был только внимательным!.. В том-то и дело, что в нем все чаще мелькало нечто новое, мешающее работе...
Сначала, сколько Векслер ни приглядывался, ему не удавалось обнаружить какие-либо внешние изменения. Все так же, поджав остренькие коленки, Настенька неподвижно сидела в кресле. Все та же болезненная бледность покрывала ее лицо. И все же она была уже не той, какой пришла в первый раз. По временам в ее глазах мелькала беспокойная живость, и в эти мгновения Векслер начинал чувствовать, как от него ускользает первоначальный образ.