* ОЧЕРКИ МАКОЛЕЯ {7}
("Пикториал таймс", 1 апреля 1843 г.)
{* Маколей Томас Бэбингтон, Критические и исторические очерки, публиковавшиеся в "Эдинбургском обозрении", в 3 тт., Лондон, Лонгмэн, 1843. - Примеч. автора.}
В сегодняшнем номере газеты нам хочется сказать лишь несколько приветственных слов по случаю выхода из печати этих благородных очерков. Непозволительно высказывать о них поспешные суждения, как мы надеемся, они еще доставят нашим читателям немало успокоительных часов. По всеохватности и силе памяти, по живости изображения, по восхитительной ясности познаний сегодня в Англии нет равного ему писателя, и обаяние его манеры в такой же мере объясняется ее великолепием, как и теплотой, и доброжелательностью автора: он покоряет душу читателя искренней сердечностью, так же как тешит его вкус блеском, поэзией и остроумием.
Конечно, может статься, что читатель, ищущий ответа на свои скромные вопросы в труде, который включает в себя обширный круг чтения и освещает едва ли не все развитие литературы и истории от самых истоков и до наших дней, вступит в противоречие с этим энергичным, неутомимым и приметливым исследователем, не раз захочет с ним поспорить и вряд ли согласится подписаться под многими оценками, которыми тот сыплет, словно из рога изобилия. Однако согласны вы с автором или не согласны, не восхищаться им вы не можете, и самый неопытный читатель подобен в этом самому серьезному ученому. Чтоб наслаждаться этими томами, не менее увлекательными, чем романы лучших сочинителей, довольно знаний, почерпнутых из скромнейшего библиотечного собрания или любого романа Вальтера Скотта; те из читателей, что углубятся в эти книги не столько ради удовольствия, сколько для собственной пользы и просвещения, лучше сумеют оценить редкую силу этого блестящего ума, а также поразительное разнообразие и широту кругозора, без которых нельзя было бы составить эти очерки, доступные для каждого.
В немалом долгу у этого прекрасного мыслителя неподготовленная публика: в отличие от множества педантов, прославившихся скромной толикой познаний мистера Маколея, но возводящих вокруг своей учености ограду трудных слов, скучных фраз и старых схоластических терний, чтоб спрятать свою одряхлевшую премудрость за тяжелыми вратами университетского колледжа, где неусыпный страж с дубинкою в руках сгоняет непосвященных с чопорных древних дорожек и лужаек примыкающего сада, - в отличие от них мистер Маколей (и мы ему за это очень благодарны) открыл для всех свою сокровищницу знаний и радостно приветствует там и малых, и великих.
Этим благородством и доброжелательностью отмечена и политическая, и литературная деятельность Маколея. Как литератор и политик, немало повидавший в жизни, он представляет собой самый яркий пример того, что в общественной жизни человека одно способствует другому, и даже сам его успех не менее благоприятен для обоих его заветных поприщ, чем дар и строй души. В начале жизненного пути лишь его гений был ему поддержкой - он никогда не пользовался ничьим высоким покровительством, не угождал толпе или великому человеку, не изменял тем принципам, которые провозглашал, не делал уступок партии, чтобы добиться почестей.
И сами его книги, только что опубликованные, свидетельствуют о том, как он выдерживает бремя славы. Примкнув к партийному сообществу, он неизменно держится над ним, и, как иные гордятся своим происхождением, престижем или деньгами, так он, словно почетным титулом, гордится своим званием и славой литератора.
Он первый литератор в нашей стране, который, по заслугам и положению, стал вровень с самыми богатыми и именитыми. Возможно, это не вселяет трепета в читателя, но, право же, вселяет его в каждого писателя, который дорожит в судьбе собрата успехом собственного дела и радуется, что признанием и почетом увенчан, наконец, один из тех, кто лишь какие-нибудь сорок или пятьдесят лет тому назад вымаливал у лорда несколько гиней за посвящение, служил ходячим образом нужды и слыл мишенью для насмешек острословов.
Журнал и газета, не предназначенные ни для какого особого сообщества, литературного или политического, поставили лицом к лицу страну и литераторов, и она стала вознаграждать их за труд, как прочих своих слуг, следить, чтоб тех, кто ее просвещает, по крайней мере, уважали и обходились с ними, как с остальными лицами свободных профессий, которые трудятся ей во благо. И мы тем горячей приветствуем триумф мистера Маколея, что он свидетельствует о достоинстве и долгожданном признании литературной профессии. Свершенное однажды можно повторить вновь, и то, чего гений Маколея добился для себя, легче будет совершить всем прочим благодаря преподанному им примеру и завоеванному месту. Либералам также есть за что благодарить мистера Маколея, который привлек к ним больше сторонников, чем иной политик. Он вызвал интерес к литературе у несметного числа читателей, тем пробудив их сострадание к истине, из чьих бы уст она ни исходила и кто бы ни изрекал ее, высокий или низкий, он доказал им неуклонность мирового прогресса (а может ли не согласиться с этим тот, кто прочитал какую-либо историческую книгу?), он показал, как каждый век становится в конце хоть чуточку свободнее, мудрее и счастливее, чем был в начале. Никакие самые яростные нападки на оппозицию не приведут так много новых членов в ряды либеральной партии и не дадут ей столько высших должностей, как его труды.
Такое может сделать для прогресса только литератор, все остальное скромный долг причастных к делу политиков и мелких служащих.
ХОРН {8}, "НОВЫЙ ДУХ ВЕКА"
("Морнинг кроникл", 2 апреля 1844 г.)
Чем объясняется название "Новый дух века"? Намек ли это на преемство Хэзлитта {9}, книга которого, за исключением слова "новый" точно так же озаглавлена? Автор "Духа века" был одним из самых тонких и блестящих критиков за всю историю литературы. При всех своих многочисленных пристрастиях и предрассудках он отличался умом столь острым, вкусом столь изысканным, так живо, быстро и отточенно воспринимал и трогательное, и смешное, и даже самое великое в искусстве, что было всегда отрадно знать, какое впечатление составил этот мощный ум о книгах, людях и картинах; и так как в Англии не набралось бы, видимо, и дюжины людей столь многогранно одаренных, все прочие могли лишь радостно внимать суждениям такого совершенного ценителя. Он был совсем иной породы, чем те, что в его дни вершили суд, - тузы и знатоки, которые так никогда ему и не простили ни вольности его слога, столь непохожего на их собственный, ни его демократических, недопустимо демократических привычек и симпатий, так задевавших их чувство собственного достоинства, ни его неровного, беспорядочного образования, почерпнутого где придется: в книжных лавках и картинных галереях, где он работал в скудные студенческие годы, и в одиноких странствиях по Европе (которую он исходил пешком, а не объездил в почтовой карете, сидя бок о бок с молодым аристократом, по моде профессиональных критиков того времени), и в каждой школе знаний - будь то собор Святого Петра в Риме или Святого Джайлза в Лондоне. И по образу жизни, и по образу мыслей он так был не похож на признанных законодателей с их научными титулами и белыми батистовыми шейными платками, что они его ошикали во всю мочь своих легких и погнушались правдой, услышанной из уст философа в поношенных одеждах.