"Рубакль, Хватридж, Непромах, Пикеринг, молоденькие барышни, почтенная мамаша с накладкой из каштановых волос, все вы могли бы угодить на кончик моего пера, - подумал я - и по суровому наказу моего хозяина мне надлежит проникнуть в вашу жизнь".
Я поспешил вдоль длинного, унылого проулка, огибающего сзади Оперу, где размещаются окутанные тайной парикмахерские и лавочки сапожников. Француз, прогуливавшийся по улице, и даже манекены парикмахера, которые окинули меня, как мне казалось, пронзительным, исполненным особого значения взглядом, и шустрый человечек в клетчатых панталонах и начищенных до блеска башмаках, который то посасывал сигару, то покусывал кончик своей тросточки, сидя верхом на ящике из-под сигар в табачной лавке мистера Альвареса, и сам хозяин заведения Альварес, степенный, обходительный, с таким изысканным поклоном предлагавший вам сигару, словно обслуживал вельмож, - все они наполняли меня страхом. "Быть может, каждого из них тебе придется описать уже на следующей неделе", - пронзила меня мысль, и я скорей отвел глаза от шустрого юнца, заметив только рыжий пук волос на подбородке и алую узорчатую ткань его сорочки.
Не бросив взгляда ни в одно окно, я миновал Сент-Олбанс, где проживают благородные служители Парламента, прошел Хеймаркет, блестевший стеклами пивных, гудевший голосами препиравшихся извозчиков, пестревший красными солдатскими мундирами. В конце, где улица переходила в Квадрант, с елейным видом прохаживались группки бедных, грязных иностранцев, со страшным грохотом неслись наемные кареты, туда-сюда сновали омнибусы, лиловый экипаж доктора Бульквакса и воз, груженый рамами и тентами для магазинов, сжали с боков кабриолет с огромной белой лошадью в упряжке, принадлежавшей лорду Поклонсу. Часть улицы была разрыта, оттуда подымался дым от смоляных котлов, весь шум перекрывали крики, доносившиеся с козлов омнибусов: "Посто-рони-и-ись, разиня!" И все это я должен описать, распутать весь клубок событий и судеб, пуститься вплавь по необъятному простору жизни? подумал я. - На что рассчитывал хозяин, задавший мне такую трудную задачу и как, черт побери, я должен странствовать по Лондону? Я был растерян, оглушен, сбит с толку, я чувствовал себя, как доблестный Кортес {47}, когда он с несказанным удивлением глядел своим орлиным взором на Тихий океан с какой-то там неведомой вершины. Я шел и шел по городу все дальше.
- Вот так встреча, - раздался голос рядом со мной. - Что с тобой стряслось, Спек? У тебя такой вид, как будто лопнул банк, в котором были твои деньги.
Оглянувшись, я увидел Фрэнка О'Прятли викария церкви святого Тимоти, осторожно ступавшего по грязи. Я рассказал ему, какое дело поручил мне Панч, какая это необъятная задача, признался, что страшусь своей неподготовленности и не могу придумать, как начать рассказ.
Его глаза блеснули лукавством: - Панч совершенно прав, мой бедный Спек, если тебе пришла охота путешествовать, держись пределов Ислингтона. О чайнике ты нам расскажешь лучше, чем о пирамидах.
Я рассердился: - Сам ты чайник! Лучше скажи, с чего начать.
- Начать? Начни отсюда. Пойдем-ка вместе, - с этими словами он дернул за один из четырех звонков, висевших на старинной двери, у которой мы стояли.
Спек
ПИСЬМО ДЭВИДУ МЭССОНУ {48} (1851)
Дорогой сэр, я получил "Северо-Британское обозрение" {49} и с радостью узнал имя критика, столь благосклонно обо мне отозвавшегося. Не может ли мне быть знаком ваш почерк - не вами ли была написана записка, уведомлявшая меня об одобрительном отзыве на "Ярмарку тщеславия", в ту пору мало кому известную и мало кем любимую и лишь боровшуюся за место под солнцем? Если вы и есть автор вышеупомянутой рецензии {50}, примите мою сердечную признательность и за нее, я вспоминаю ее с тем же благодарным чувством, с каким ребенок помнит подаренные ему в школе соверены, где они были для него и редкостью и величайшей ценностью. Не знаю, что сказать вам относительно сопоставления, которое вы проводите в своей последней публикации {51} - и из-за трудности самого предмета, и из-за того, что мнения всегда разнятся. Я нахожу, что мистер Диккенс во многих отношениях отмечен, так сказать, божественным талантом, и некоторые звуки его песен столь восхитительны и бесподобны, что я бы никогда не взялся подражать ему, а только молча восторгаюсь. Но я со многим не согласен в его творчестве, которое, на мой взгляд, не отражает должным образом природу. Так, например, Микобер, по-моему, гипербола, а не живой характер, который он напоминает так же мало, как и его прозвание - человеческое имя. Конечно, он неотразим и невозможно не смеяться, когда о нем читаешь, но он не более реален, чем мой приятель мистер "Панч", и в этом смысле я его не принимаю, как и высказывание Гете, которое цитируете вы - мой рецензент, ибо считаю, что искусство романиста в том и состоит, чтобы изображать природу и воплощать с возможно большей силой ощущение жизни; в трагедии, в поэме или в высокой драме писатель хочет пробудить иные чувства, там и поступки, и слова действующих лиц должны быть героическими, тогда как в бытовой драме сюртук - всего только сюртук, а кочерга не более, чем кочерга и, по моим понятиям, ничем другим им быть не следует: ни затканной узорами туникой, ни грозным, раскаленным жезлом, из тех, что служат в пантомимах средством устрашения. Впрочем, какие бы просчеты ни усмотрели вы (или, вернее, я) в воззрениях Диккенса, в его писательской манере, вне всякого сомнения, есть замечательное свойство: она обворожительна, и этим все оправдано. Иные авторы владеют самым совершенным слогом, великим остроумием, ученостью и прочим, но сомневаюсь, чтобы кому-нибудь еще из романистов было присуще то, что Диккенсу, - такая же чудесная мягкость и свежесть письма. Однако я сверх всякой меры растянул свою ответную записку. Остаюсь, дорогой сэр, искренне преданный вам