Можно было бы перечислять и дальше весь клан добрых людей, с которыми нас сблизил этот милостивый гений, но это слишком долго и излишне. Ибо кто не любит Маркизу и Ричарда Свивеллера? Кто не сочувствует не только Оливеру Твисту, но и его дружку Ловкому Плуту? Кто не пользуется несравненным счастьем иметь у себя дома "Николаса Никльби"? Кто не благославляет Сару Гэмп и не дивится мистеру Гаррису? И кто не чтит главу известного семейства, сраженного несчастьями, но мудро и величественно замышляющего "положиться на уголь" - доку, эпикурейца, нечистоплотного и неотразимого Микобера?
Как бы я ни возражал против литературной манеры мистера Диккенса, его талант внушает мне восторг цудивление, я узнаю в нем миссию Божественного провидения - признаюсь, что произношу эти слова с почтением и трепетом,которое в один прекрасный день осушит слезы и утолит печаль всех плачущих. На празднестве любви и доброты, которым осчастливил мир его отзывчивый, великодушный, милостивый гений, я с благодарностью приемлю свою долю. Приемлю, восхищаюсь и благославляю трапезу.
ГЕТЕ В СТАРОСТИ (1855)
Дорогой Льюис {55}, мне бы хотелось предложить вам более примечательный рассказ о Веймаре и Гете. Четверть века тому назад человек двадцать английских юношей съехались в Веймар, чтоб поучиться, поразвлечься, побывать в хорошем обществе, - всем этим была богата крохотная дружелюбная саксонская столица. Великий герцог и герцогиня принимали нас с самым сердечным радушием. При всем своем великолепии веймарский двор был очень уютным и милым местом. Нас приглашали на придворные обеды, приемы и балы, где мы присутствовали, облачившись в праздничное платье. Те из нас, что были вправе носить форму, военную или дипломатическую, являлись при полном параде. Некоторые, помню, изобретали себе роскошные наряды. Добрый старый гофмаршал тех лет господин фон Шпигель, отец двух самых прелестных девушек, когда-либо радовавших взор, ничуть не затруднял нам, желторотым англичанам, доступ во дворец. Зимними, снежными вечерами мы нанимали портшезы и прибывали во дворец, чтобы принять участие в приятнейших увеселениях. К тому же, мне посчастливилось обзавестись шпагой Шиллера, которая тогда служила дополнением к моему придворному костюму, а ныне украшает стены кабинета, напоминая о юных днях, самых отрадных и чудесных.
Мы познакомились со всеми в высшем свете маленькой столицы, и хотя там не было ни одной молодой барышни, не изъяснявшейся отменно по-английски, мы, разумеется, имели случай поучиться чистейшим образцам немецкой речи. Общество встречалось очень часто. Придворные дамы устраивали званые вечера. Театр, где все мы собирались большой семейной группой, давал два-три спектакля каждую неделю. Гете, правда, уже сложил с себя директорские обязанности, но великие традиции оставались в силе. Дело в театре было поставлено прекрасно, и, кроме отличной веймарской труппы, зимою приезжали на гастроли знаменитые артисты и певцы со всех концов Германии. Помню, в тот год мы видели Людвига Девриента в роли Шейлока и Фальстафа, наслаждались "Гамлетом", "Разбойниками", слушали божественную Шредер в "Фиделио".
Спустя двадцать три года я провел несколько летних дней в этом незабвенном уголке и оказался так удачлив, что встретил некоторых друзей молодости. Госпожа фон Гете 56 жила там, как и встарь, и приняла меня и дочек с добротой минувших дней. Мы пили чай на воздухе подле знаменитого Павильона в парке, который остался за семьей и прежде часто служил приютом своему прославленному хозяину.
В 1831 году Гете уже удалился от мира, но очень любезно принимал чужестранцев. Чайный стол его невестки всегда нас ждал накрытым. Из вечера в вечер мы проводили долгие часы в приятных беседах и музицированьи и без конца читали вслух французские, английские, немецкие романы и стихи. Моей тогдашней страстью были шаржи, очень нравившиеся детям. Я был растроган, когда она сказала, что помнит те мои рисунки, а кое-что хранит доныне; а как же я был горд тогда, юнцом, узнав, что их рассматривал великий Гете.
В ту пору он не покидал своих апартаментов, куда допускались лишь очень немногие, удостоившиеся этой чести, но он любил, чтобы его оповещали о происходящем и справлялся обо всех приезжих. Если наружность гостя казалась Гете примечательной, некий веймарский художник, состоявший у поэта на службе, запечатлевал понравившиеся тому черты. Поэтому у Гете собралась целая галерея портретов, выполненных пером этого мастера. Весь дом был украшен картинами, рисунками, слепками, статуями и медалями.
Я очень ясно помню охватившее мою душу смятение, когда восемнадцатилетним юношей я получил долгожданное сообщение, что господин тайный советник примет меня тогда-то утром. Эта достопамятная аудиенция происходила в маленькой приемной, в его личных покоях, среди античных слепков и барельефов, которыми были увешаны все стены. На нем был долгополый серо-коричневый сюртук с красной ленточкой в петлице и белый шейный платок. Руки он прятал за спину, совсем как на статуэтке работы Рауха. У него был очень свежий и румяный цвет лица. Глаза его поражали чернотой, зоркостью и блеском. Под взглядом этих глаз мной овладела робость, и, помню, я сравнил их про себя с очами Мельмота Скитальца, героя одного романа {57}, волновавшего юные умы тридцать лет тому назад, который заключил союз с нечистым и даже в фантастически преклонном возрасте сохранил все грозное великолепие взора. Должно быть, Гете в старости был красивее, чем в молодые годы. Голос его отличался глубиной и благозвучностью. Он задавал вопросы, кто я и откуда, и я старался отвечать как можно лучше. Я помню, что заметил с удивлением, сменившимся каким-то даже облегчением, что его французский выговор был небезупречен. Vidi tantum {я столько видел (лат.).}. Я видел его всего три раза. Однажды когда он прогуливался в саду своего дома на Frauenplan и еще раз когда он шел к своей коляске: на нем была шапка и плащ с красным воротом, он гладил по головке прелестную золотоволосую малютку-внучку, ту самую, над чьим чудесным, ясным личиком давно сошлась могильная земля.