У Теккерея случались периоды подавленного настроения, впрочем страдал он ими не чаще и не серьезнее, нежели "другой великан, который заперся в своем замке в Грейвсенде". Однажды он заглянул к нам по дороге в клуб, в тот день ему изменило его обычно безмятежное расположение духа, после нескольких неудачных попыток поддержать светскую беседу, он вдруг помрачнел, замолк и сел, задумавшись. Так случилось, что я в то время читала поэтический сборник, в котором были и его стихи, о чем я ему сообщила и, процитировав приводившиеся там строки, сказала, как они мне нравятся. Теккерей не был тщеславным человеком, но ничто человеческое не было ему чуждо, он откровенно радовался искренней похвале и восхищению. Он попросил меня прочесть еще раз полюбившееся мне стихотворение, вспомнил, когда и где оно было написано. Потом мы перешли к прелестным строкам, которые Бекки поет на вечере шарад в Гонт-Хаус. "Я рад, что вам нравятся мои стихи, - сказал он, не скрывая своего удовольствия, как мальчик, - я подумывал написать кое-что еще", - с этими словами он поднялся, чтобы уйти, но попрощавшись и уж подойдя к двери, вернулся снова. "Мне что-то нездоровится. Пора мне прибегнуть к целительному Брайтону, возможно, после нескольких глотков его животворящих вод мне станет лучше; если я поправлюсь, я напишу для вас стихи". От него и в самом деле пришло письмо, в которое были вложены стихи, впоследствии вышедшие в печати под названием "Фонарь миссис Кэтрин". Они, наверное, запомнились тем, кто встречал их в "Корнхилл мэгэзин" и в других изданиях, я приведу последние шесть строк:
И кто все зубы потерял,
Уж не поет, как встарь певал,
Как он певал, когда был юн
И не поникли нити струн,
Когда был юн, как вы сейчас,
И свет любви в окне не гас...
РИЧАРД БЕДИНГФИЛД {16}
ИЗ "ЗАПИСОК РОДСТВЕННИКА" (1870)
Диккенс убеждал меня полюбить Теннисона, - сказал мне как-то Теккерей, - но я не падок до идеализма. Остерегайтесь этого умонастроения - англичане любят ростбиф!
Гениальный дар Теккерея отличался полнокровием. Это один из самых правдивых и чуждых выдумке писателей. Некий епископ, очень тонкий исследователь, заметил как-то, что Теккерей владеет всем, кроме фантазии. Чего не скажешь о воображении, которое у него, конечно, было могучим. Он упивался всем изящным, очаровательным, причудливым. Питал великое почтение к Шекспиру, но как-то обронил: "Он не всегда пишет естественно". К сотрясавшим мир могучим страстям, я думаю, он относился не без скепсиса. Его не занимало страшное, величественное, душераздирающее, он не стремился постичь его. Каков смысл иллюстрации, изображающей Бекки в роли Клитемнестры, спросил я его как-то. "Это намек на то, что она убийца, - ответил он, - но мне хотелось обойтись без всяких этих ужасов". "Кто эта великолепная актриса миссис Стирлинг, которой бредит Уильям?" - поинтересовалась у меня его матушка. Вне всякого сомнения, естественность игры этой блестящей исполнительницы вызвала восторг Теккерея. Не думаю, чтоб самые великие шедевры идеального искусства могли ему доставить удовольствие, сравнимое с тем, какое он получал от картин Уилки {16} или Хогарта, романов Филдинга, Голдсмита и им подобных. Он признавался мне, что восхищается "Кожаным чулком" Купера {17}, и может сесть перечитывать "Трех мушкетеров", едва добравшись до конца. Желание высмеять претенциозность, пожалуй, никогда его не покидало. Он не любил ничего из ряда вон выходящего ни в поведении, ни в одежде, ни в писательской манере.
Англичане обожествляют здравый смысл. И Теккерей был истым бриттом любил быть бриттом до мозга костей, ценил и смелость и упрямство нашего характера. Он говорил, что в школе никогда не уступал без боя...
ГЕНРИЕТТА КОКРЭН {18}
ИЗ КНИГИ "ЗНАМЕНИТОСТИ И Я" (1902)
Первый знаменитый человек, запомнившийся мне с раннего детства - это Уильям Теккерей. Мне было лет семь и жили мы в Париже. В салоне моей матери встречались художники и литераторы, приходившие туда побеседовать друг с другом. Но никто из них не поразил так мое детское воображение, как мистер Теккерей. На расплывающемся фоне воспоминаний о полузабытых людях его фигура стоит особняком, как будто выделенная четким контуром. Наружность у него была внушительная: более шести футов росту, мощное сложение. Ясно помню большую голову с серебряной копной волос, румяные щеки и солнечную, нежную улыбку, делавшую его лицо прекрасным. Меня в нем восхищало все, даже сломанный нос, только было страшно, что какому-то испорченному, наглому мальчишке достало дерзости ударить великого человека по носу. Я знала про нашумевшую "Ярмарку тщеславия" и удивлялась про себя, что знаменитость снисходит до разговоров с нами, малыми детьми, и даже играет - просто и по-доброму. Ни слава, ни высокий рост не мешали ему с неподдельным интересом относиться к нашим забавам. Он расспросил, как зовут всех моих кукол, а их у меня было шесть, запомнил имена, придумал каждой родословную, так что у каждой было свое генеалогическое древо. Мы, пятеро детей, всегда теснились у его коленей и льнули к нему, как лилипуты, к которым прибыл житель Бробдингнега. Немудрено, что мистер Теккерей был нашим самым любимым великаном.
Я боготворила его, но его матушка, миссис Кармайкл-Смит, наводила на меня страх. Помню как сейчас очень высокую, красивую, величественную и строгую даму в черном бархатном платье... Когда она говорила о боге, мне всегда казалось, что это сердитый, неприятный старик, который видит все мои проступки и строго спросит с меня когда-нибудь. Ее рассказы об аде были ужасны, после одной такой беседы о вечных муках я убежала из ее дома. И больше не соглашалась навещать миссис Кармайкл-Смит. Я убежала бы вновь, даже если бы меня везли туда взбесившиеся лошади, - рядом с ней я задыхалась. Она прислала мне вслед записку о том, что молит бога, чтобы я выросла послушной и хорошей девочкой. Я недоумевала, как обаятельный, веселый, добрый мистер Теккерей может быть сыном такой суровой старой дамы этой загадки я и поныне не разрешила... Порою он страдал подавленным расположением духа - об этом нам рассказывал отец. Голос у мистера Теккерея был мягкий, низкий, он чудесно улыбался. С людьми малознакомыми держался холодно, храня достоинство и невозмутимость, с близкими друзьями был искренен, серьезен, порою, по словам моего отца, способен был забыть всяческую сдержанность, и поведать о самых сокровенных движениях души, самых святых чувствах, но лучше всего он ощущал себя среди детей...