Время неспешно текло мимо, вместе с мутовато-зеленой водой Босфора. Приходили и исчезали народы, сменялись правители, Греция уступила свою власть Риму, жестокие и прекрасные боги Эллады ушли своими непостижимыми для смертного разума путями, уступив место Кресту, варвары-готы разорвали в клочья некогда Великую Римскую Империю… В 330 году от рождества Христова над Византием – уже не крохотной колонией, а богатым и прославленным городом – воссияла слава новой столицы Империи. Бывший греческий форпост подарил свое имя величайшему государству, а сам получил другое, в честь неутомимого воителя и собирателя земель, императора Константина Великого.
Еще пятьсот медленных лет унесет Пролив, и на его цветущих берегах вспыхнет очередная война. На этот раз – за передел мира. Наследники будут рвать друг у друга остатки имущества тихо почившей Римской Империи, король франков Карл-Шарлемань, сын Пепина, и базилевс Никифор раздробят некогда единое государство на Восточную и Западную Империи, на владения ромеев-византийцев и франков.
А Босфор все так же струился мимо Винифийских холмов, чьи очертания настолько совершенны, что кажутся созданными не силами природы, но рукой искусного живописца, и по-прежнему мелькали на его глади паруса – белые и полосатые, зеленовато-голубые, в цвет воды, и вызывающе-багровые. Проливу все равно, чем заняты живущие на его берегах люди. Он всего лишь текучая вода, которая, если верить преданиям, смывает все: людские радости и горести, славу и позор, громкие имена и безвестные прозвища. Недаром время сравнивается с течением реки – бесконечной, равнодушной, неудержимой реки.
Река времен подхватила с отмелей и увлекла за собой бурную молодость древней греческой колонии, оставив взамен медлительную, надменную старость и торжественное осеннее золото. В Византию пришел сентябрь – начало покосов, сбора урожая и раздумий о будущем.
Будущее, как утверждали летописцы, астрологи и болтливые кумушки на площади Августы и в лавчонках-камарах вдоль Большой Месы, не сулило ничего хорошего. На перекрестках, в тавернах и галереях дворцов великого города, переносимые морским ветерком от Золотых ворот до площади Тавра-Быка, с оглядкой повторялись одни и те же слова: «франки», «Палестина», «что скажет базилевс?»
И звонили, заглушая людские голоса, соперничая друг с другом, церковные колокола – в соборе Святой Софии-Мудрости, девятом чуде света, в кварталах патрикиев, черни и иноземцев, на другом берегу Пролива, в городах-соседях Хризополе и Халкидоне. Звонили, перекликаясь, заставляя небо и землю прислушиваться к переливчатым звукам, словно пытаясь напомнить нечто давно позабытое.
Базилевс же не сказал ничего.
Правитель Византии, Андроник из древней фамилии Комнинов, молчал так долго, что его собеседник слегка забеспокоился – уж не задремал ли базилевс, недавно достигший почтенного возраста семидесяти лет? – и украдкой покосился на основательно расположившуюся в резном кресле фигуру.
Базилевс напоминал не то оживший памятник самому себе, не то изображение библейского старца или ветхозаветного пророка. Придворные летописцы и поэты льстиво сравнивали правителя со стареющим львом, и отчасти были правы. Даже в старости Андроник сохранял величественность осанки, не говоря уж о природно остром уме и способности обвести вокруг пальца кого угодно: от правителя соседнего Конийского султаната до собственных, не слишком легковерных подданных.
И, конечно же, базилевс не спал. Возможно, государь великой Восточной Империи размышлял над услышанным; возможно, его ум занимало нечто совершенно иное, например, грядущие неурядицы с сицилийскими норманнами. Собеседник базилевса (или, как его именовали на франкский манер, императора) дорого бы дал за возможность узнать, о чем думает повелитель ромеев. Он не без основания считал, что принесенные им новости заслуживают самого пристального внимания. Сам он полагал их настолько важными, что потратил уйму времени и денег, дабы в нарушение всех традиций во внеурочное время проникнуть в Палатий и, опередив возможных соперников, лично доложить обо всем базилевсу. Согласно здешнему строжайшему этикету, ему, недоброму вестнику, уже сказавшему свое слово, теперь полагалось смиренно ожидать.
Вот гость и ждал, то поглядывая в сторону расцвеченной парусами бухты Золотого Рога, то сдержанно постукивая загнутым носком сапога для верховой езды по коричнево-красным мраморным плитам открытой террасы. Как всем уроженцам Европы, ему частенько не хватало выдержки. Конечно, несколько лет службы Империи научили его не приступать ни к каким важным делам сломя голову, но, как утверждает пословица, «кляча не поскачет галопом, а франк не перестанет торопиться».
«Покойный братец был прав: не стоит иметь дело даже с лучшими из них, – старый базилевс внимательно глянул из-под полуопущенных век на ерзающего гостя и чуть заметно ухмыльнулся. – Варварами они были, варварами и остались. Взять хотя бы этого. Примчался, молол языком, как мельница при урагане, а теперь сидит и искренне надеется, что его похвалят за усердие. Да, из его болтовни можно выудить две-три крупицы полезных сведений, и что с того? Эти франки даже не варвары, они животные. Голодные, жадные псы. Несутся за тем, кто посулит им косточку пожирнее. Впрочем, псы частенько бывают весьма необходимы…»
Правитель Византии решил не отказывать себе в маленьком удовольствии и заставить нетерпеливого визитера помучиться еще немного. Глядишь, разволнуется, забудется и ненароком брякнет то, что первоначально собирался утаить. Гость отчасти напоминал базилевсу дни его собственной молодости, когда успех доставался тому, кто не сидел на месте, и знаки таинственного Фатума, Судьбы-Предназначения, читались, как страницы распахнутой книги.
Глава третья
Эх, дороги, пыль да туман…
Готовая вот-вот вспыхнуть ссора между компаньонами грозила обернуться не слишком приятными последствиями, если бы сэр Гай Гисборн вовремя не смекнул, в чем тут дело. Никаких еретиков, разумеется, Мак-Лауд не опасался (Гай подозревал, что у его попутчика в силу какого-то недоразумения напрочь отсутствует чувство боязни). Шотландец опять начинал торговаться – из врожденного упрямства и желания посмотреть, как будет выкручиваться Гай.
– Хорошо, – невозмутимо проговорил сэр Гисборн. – Ты не хочешь никуда ехать. Дело твое. Поскольку мы позвали тебя с собой, ты имеешь полное право покинуть нас по своему усмотрению. Я продолжу путь в одиночку. Верни деньги и можешь отправляться на все четыре стороны.
– Какие деньги? – насторожился Дугал, и в его взгляде заискрилось подозрение.
– Деньги твоего бывшего господина, де Лоншана, – охотно растолковал Гай. – Те, что мы у него… позаимствовали. Мы разделили их между собой, дабы оплатить расходы в странствии до Святой земли. Ты отказываешься продолжать путь, значит, твоя доля возвращается и присовокупляется к нашим общим средствам.
– Мы так не договаривались… – слегка растерянно начал Мак-Лауд. Гисборн перебил, стараясь говорить как можно внушительнее:
– Дугал, здесь не торговая сделка и мы не купцы, чтобы спорить до хрипоты над каждым условием соглашения. Если ты еще не забыл, мы не прогуливаемся для собственного удовольствия, а идем в Крестовый поход. Это, – он коснулся лежавшего на столе пергамента, загнувшегося по линиям сгиба, – приказ от моего господина. И твоего тоже, потому что ты, по доброй воле присоединившись к нам, тем самым поступил к нему на службу. Приказы, особенно приказы королей, не обсуждаются, а исполняются, слышал когда-нибудь такое?
– Уж и пошутить нельзя, – оторопело пробормотал Дугал.
– Можно, – возразил Гай. – Но сначала нужно подумать. Потому я в первый и последний раз спрашиваю: мы вместе едем в Тулузу или ты предпочитаешь следовать своим путем? Решай быстрее.
– Да едем, едем! – Мак-Лауд с досадой загнал лезвие кинжала в деревянную обшивку стены трактира. – Куда хочешь – в Палестину, в Константинополь или к черту на рога!