Я не завидую
Тебе, солнце:
Ты бросаешь лучи,
Я подымаю их;
Для тебя они —
Упавшие волосы с головы,
Для меня —
Жизнь и красота.
18 июля [1924]
Жатва еще не кончена.
Не время подсчитывать снопы.
Идите же со мной, жнецы, —
Дела много,
Оглядываться некогда.
Утонем с головой
В золоте хлеба.
Так утонем,
Чтоб идущие за нами
Видели только хлеб
И не видели нас.
22 июля [1924]
«Поднялся цветок на болоте…»
Поднялся цветок на болоте.
Его затопила вода.
Поплыли ужи и пиявки
Над бедной головкой
И тина ее затянула.
В лачуге родилась малютка.
Ее подхватила нужда
И зарыла глубоко
В грязи подворотень…
Перед смертью девочке
Снился цветок из болота:
Росла у нее на груди
Голубая головка
С желтым глазком
И ее целовала
В холодные губы.
24 сентября [1924]
Труд и песня!
Он идет в глубь,
К корню,
Что питает,
Она вверх,
В лазурь,
Что радует.
Оба вместе —
Прекрасное дерево.
Женщины — лепестки
На цветке мира.
Им первым суждено
Встречать солнце
И первым
Вспыхивать зорями.
На высоте их держит
Целомудрие.
Без этой подборки
Они «падшие»,
«Идолопоклонницы»,
И позор, и ужас:
Мы, — мужи, —
Сторожа
У дорогого стебля,
Мы-то его и ломаем.
15 марта 25
«Тень — прелестнее букета…»
Тень — прелестнее букета:
Он — неподвижность,
Она струится…
Такова и поэзия:
Она прекраснее поэта.
20 марта [1925]
«Страшен и прекрасен мир…»
Страшен и прекрасен мир.
Куда возносится
Творящая душа.
Там вздрагивают молнии
В голубой лазури;
Лучи чуть
Выводят узоры
Таинственной жизни.
Там одиночество, созерцанье…
И едва, едва
Невидимой звезде-человеку
Чудятся в глубоком отдаленьи
Такие же светила-люди.
28 марта 25 г.
Мне жаль цветов:
Зачем сорвали их, —
Они живые!
Недостойно наслаждаться
Трупом невесты.
Зачем же принесли
Глаза невест
На мертвый стол
И ставят рядом
С трупом рыбы
И сладким пирогом?
15 апреля 25 г.
Мальчик в красной рубашке
Сует кулачонками в воздух
И вспрыгивает босыми ножками.
Он летит туда,
Где забывают радость.
Бородатый мужчина
Гладит на тротуаре кошку, —
Этот старается
Попасть туда,
Где вспоминают радость.
4 июля [1925]
Сегодня три раза
Я испытал восторг:
Первый раз, когда увидал
Свет в росинке.
Он зажег меня.
Второй раз, когда увидел
Такой же свет
В глазах ребенка.
Я удивился…
Третий раз, когда читал
Упанишады.
Древний свет
Осветил
И росу, и глаза ребенка.
21 июля [1925]
«Девочка прыгает через веревочку…»
Девочка прыгает через веревочку
И в «метелочку» и «так».
Вот этого счастья
Я уже лишен.
Но зато мне дано счастье
Понимать счастье ребенка.
О, как я желаю
Такого же счастья
Прелестной девочке
Тогда, тогда.
При ее последней заре.
Когда одно крыло
Опустится туда,
Где уже не машут
Никакие крылья,
А другое еще трепещет
В упругом воздухе.
23 июля [1925]
Идет сапожник
Один среди поля
И поет:
«Если б не было вина, —
Не было б похмелья;
Если б не было меня, —
Не было б веселья».
Мы здороваемся.
Стоим и смеемся.
Он говорит:
«Иду с утра
И никак не дойду:
Хорошо тут».
Сапожник показал
На траву и кусты,
Горящие в кустах зари,
И прибавил:
«Что ж, работаешь,
Работаешь,
Надо и повеселиться».
Выпивши, а хорош.
Да, тот самый Крученых, или Неизвестнейший из знаменитейших
*
В истории русской поэзии, пожалуй, не было большей несправедливости, чем та, которая проявлялась и проявляется доныне по отношению к Алексею Крученых.
Наше литературоведение никогда не пыталось вникнуть в его творчество по-существу. Крученых был нужен — как «козел отпущения»: в течение полувека сваливали на него «футуристические грехи» Владимира Маяковского и Велимира Хлебникова.
Круча, Крых, Кручик, Кручень, Круч.«Забыл повеситься, лечу к Америкам!»
Зудесник, зударь, зудивец,а стихотворения его —
Зудутные зудеса! «Четкие… мастера, залившие свои уши воском, чтобы не слышать сиреньких серенад, кричим мы невыносимым для деликатного слуха будильником
рррррьььтззззййййй!..»
Маяковский ошеломлял, Крученых будировал и раздражал, всех «выводил из себя» (при этом, в быту, в своем кругу, он был на редкость миролюбив).