- Как же, припоминаю. Вас, штабс-ротмистр, он, кажется, даже с ней познакомил. Причем познакомил самым, как мне тогда показалось, самым навязчивым образом. И что, надо полагать, заразила она вас какой-нибудь французской болезнью?
- Хуже, - ответил Модест. - Во-первых, она оказалась ведьмой, а во-вторых бесследно исчезла.
- То, что она оказалась ведьмой, это еще не самое худшее. А вот то, что она исчезла, это действительно плохо. Плохо потому, что, когда ведьма исчезает, ее любовник зачастую исчезает потом вслед за ней. Давно ли она исчезла?
- В марте, - ответил Лихославский.
- Хорошо, что уже июнь, но плохо, что еще не август.
- Как это следует понимать?
- Если вы не исчезнете за полгода, прошедшие с момента ее исчезновения, то потом не исчезнете уже никогда. Правда, рана в душе будет еще долго болеть. Умом-то вы, надеюсь, понимаете, что ее исчезновение избавило вас от необходимости вступать с ней в брак. Но вот душа...Душу я не лечу. Я лечу нечто более материальное. Скажите, штабс-ротмистр, а по какой интимной детали вы догадались о том, что она ведьма? Может цвет, или, наоборот, запах? Вы знаете, среди моих пациенток, не буду называть имена, чтобы не раскрыть врачебной тайны, встречаются ведьмы, которых я приловчился распознавать по запаху секреции.
Тут выражение лица доктора изменилось, и он, прикрыв глаза, сделал носом несколько дыхательных движений, как бы наслаждаясь воображаемым ароматом.
- Знаете, доктор, я ничего такого не заметил, - вырвал его из объятия грез Лихославский, - Мне просто один человек рассказал, командир нашего эскадрона.
- А он-то откуда узнал? Он что тоже с ней это...
- Думаю, нет, - избавил Модест доктора от необходимости продолжения фразы, для завершения которой Феофилакт Тихонович никак не мог подобрать приличного слова. - Более того, наш ротмистр, похоже, и сдал ее в охранку.
- Постойте, вы же сказали, что она исчезла бесследно.
- Да, исчезла-то она бесследно, но Вольдемару удалось выяснить, где ее содержат.
- Давно я подозревал, что этот Пчелкин связан либо с охранкой, либо с революционерами, либо и с теми и с другими - заметил доктор Парамонов. Имение у него малодоходное. Жалование, прямо скажем, грошовое. А он нанял дорогую квартиру, взял кроме горничной еще и кучера, купил "руссо-балт С-24/35" и теперь, несмотря на то, что сам научился на нем ездить, платит жалование шоферу.
- Да разве вы не знаете? - воскликнул Вершков. - Пчелкин на бирже играет.
- Вот-вот, прежде чем эсеры какой взрыв произведут или забастовка какая наметится, он акции те, которые вследствие этого обесцениваются, всегда сбрасывать успевает. А покупает лишь те, которые потом успехом пользуются.
- А не кажется ли вам, господа, что Вольдемар связан с нечистой силой? - задал Лихославский вопрос, обращенный к обоим собеседникам.
- Хм?! Очень может быть, - ответил доктор, опять мечтательно потянув носом, и почему-то добавил: - вкус у него действительно отменный.
Так и не добившись ничего дельного от доктора Парамонова, Вершков и Лихославский вежливо попрощались и направились обратно в "Лондон". В дверях они встретили ротмистра Братцева.
- Откуда это вы звездуете, господа? Не от Парамонова ли?
- От него самого.
- И как поживает этот извращенец?
- А почему вы решили, что он извращенец? Он что, вас домогался? - не растерявшись задал Лихославский контрвопрос.
- Меня он, слава богу, соблазнить еще не пытался. Но что он вытворяет со своею Венерой! Вернее что она с ним вытворяет.
- Да, на голову она ему села, это точно, - согласился Модест.
- Что, прямо при вас?
- Да я в переносном смысле имею в виду. Фуражку, например, говорит, сами вешайте. И это называется прислуга.
- А я вот имею в виду в прямом.
- Что вы имеете в виду, ротмистр?
- Я не знаю, как это по научному, но у нас с вами в кавалерии таких называют...
Тут Братцев подошел вплотную к Лихославскому, и сказал ему какое-то слово, от которого Модест дико расхохотался. Вершков этот шепот расслышать, конечно не мог. Но почему-то рассмеялся тоже.
- Вот вы запах в его кабинете заметили? То-то же. А что вы хотели? наконец, резюмировал Братцев. Если каждый день созерцать одно и то же при его-то профессии, то уже через год пропадет всякое желание. А он, насколько я доподлинно знаю, практикует с одна тысяча восемьсот восемьдесят пятого года. Так что приходится ему изыскивать особые формы отношения со слабым полом.
Попрощавшись с Братцевым, Вершков и Лихославский вошли, наконец, в "Лондон".
Близился вечер, и столики потихоньку начали заполняться. Едва купец и офицер снова расположились за столиком, зеркальные двери трактира звонко отворились и с улицы вошел недавний сослуживец Лихославского поручик Нелидов.
Одет он был по-парадному: в голубой доломан и красные чакчиры. Шапку гусарского образца с помпоном и подвесой он держал на отлёте. На поясной галунной портупее поверх доломана вместо драгунской шашки висела вновь недавно введенная для гусарских полков легкая кавалерийская сабля. Вместо погон на доломане красовались наплечные шнуры с расположенными не треугольником, а в ряд тремя звездочками.
Почему сослуживец недавний, а не нынешний, спросите вы, и почему доломан его был голубым, а чакчиры красными, а не синими, как полагалось в Изюмском полку? Да потому что, благодаря связям своего дядюшки, Нелидов был в мае переведен из Одиннадцатого гусарского Изюмского Его Королевского Высочества Принца Генриха Прусского полка, расквартированного в захолустном Луцке, в Первый гусарский Сумской генерала Сеславина полк. Последний был расквартирован не в каком-нибудь Межибужье или во Владимир-Волынском, не в каком-нибудь Пултуске или Белостоке, а в самой первопрестольной столице. Поэтому по вечерам Нелидов ходил теперь не в жидовский шинок, а в "Яр", а по субботним вечерам отправлялся он поездом в Петербург, возвращаясь оттуда лишь в понедельник утром.
И вот, поручик Первого гусарского Сумского генерала Сеславина полка Павел Петрович Нелидов, одетый в парадное обмундирование, стоял в дверях "Лондона". Увидев Лихославского, он, естественно, тут же подошел к столику.
- Вот так встреча, - обрадовался Лихославский. - Кажется, "Лондон" становится местом, где случайно встречаются люди, которые очень нужны друг другу.
Лихославскому не пришлось рассказывать свою историю заново, так как Нелидов был с ней не только знаком, но даже был одним из ее участников. Он рассказал лишь о разговоре с Пчелкиным. Через час, когда Вершков лежал уже лицом во французском салате, Лихославский с Нелидовым решили вместе вернуться к Пчелкину, чтобы дать ему свое согласие на путешествие в 1983 год. Гремя саблей по лестнице, Нелидов тащился на второй этаж в квартиру Пчелкина, вися при этом на плече Лихославского. В таком виде они и были встречены растерянной Аграфеной и, дважды попав в дверной переплет, с третьей попытки вошли в квартиру.
- В-в-вольдемар, мы едем, - с трудом выговорил Лихославский, держась за притолоку, - п-п-прямо сейчас в Туркестан.
- Прямо сейчас ни ты, ни твой приятель, уже ни в какой Туркестан не поедете. Прямо сейчас вы ляжете отсыпаться. Аграфена приготовит вам постели вон в той комнате. А завтра, когда начнет соображать голова, мы с вами поговорим снова, - сказал Вольдемар и удалился в свой кабинет.
Поручик Нелидов, которому Аграфена постелила на диване, тут же заснул. Модест же долго ворочался на жесткой кушетке, но сон к нему так и не приходил. В Петербурге он не был давно, больше года, и потому отвык уже засыпать во время белой ночи. До самой полуночи Модя тоскливо смотрел на блик света, пробивающийся из окна сквозь щель неплотно задернутой занавески. Глядя на эту щель, Модест испытывал безотчетный страх и чувство непонятной тревоги, но именно этот страх и эта тревога не позволяли ему оторвать от нее взгляд. Вскоре ночь перевалила за полночь. Модест понял это, потому что часы, сделанные под вид избушки на курьих ножках, стрелки которых шли в сторону, противоположную той, что ходят стрелки в обычных часах, прокуковали, как почему-то показалось Лихославскому, не двенадцать, а целых тринадцать раз. При этом вместо кукушки из окошка часов вылетал и снова скрывался в своем убежище маленький резной деревянный кукиш.