Мысль неотделима от слова. Мыслей без слов и слов без смысла не бывает. «Слова вовсе не суть гальванизированные трупы или звуковые маски, они живы, ибо в них присутствует мировая энергия, мировой логос… Чрез микрокосм говорит космос»29. Но почему тогда существует не один язык, а множество языков? Организм имеет многие органы, так и языки образуют множество органических проявлений единой основы. Основа языка космическая, проявления его социально- исторические.
Обращаясь к теории языка, Булгаков преследует критическую цель — нанести очередной удар мировоззренческому противнику — Канту. Последний, как известно, не обратил должного внимания на язык (за что подвергся нападкам со стороны Гамана). Булгаков не приемлет кантовское учение о схематизме. Кант полагал, что решил проблему образования понятий, обнаружив их «схемы» — нечто среднее между наглядным представлением и умственной абстракцией (схемами являются цифры). Общим для чувственности и рассудка служит время. Против этого и возражает Булгаков, обвиняя Канта в сенсуализме, в фетишизме времени.
Мысль свободна и от пространственности, и от временности. «Критика чистого разума» по существенному содержанию своему оказывается гносеологическим комментарием к грамматике, помимо воли и ведома автора. Иначе это и не могло быть ввиду того, что мысль неотделима от слова, и все, что можно найти в мысли, следует искать и в слове, все ее формы находятся здесь, в грамматике. Кант запоздал со своим притязанием на законодательство разума в мысли, ибо место было уже занято: законодательство мысли принадлежит грамматике. «Кант хотел подсмотреть рождение мысли, чтобы из акушера ее стать законодателем, но он не заметил, что опоздал: мысль уже давно родилась и дышит воздухом здешнего мира — в предложении, в грамматике»30. Между представлением и понятием, чувственностью и рассудком стоит слово; логика и гносеология возможны потому, что есть грамматика. Грамматика есть конкретная гносеология. В начале было слово. А слова (если это не пустословие) софийны, суть действия.
«Кант перемудрил, а вместе и недомудрил: ради искусственного схематизма ему осталась чужда простая, лежащая на поверхности мудрость слова. Применение тех или иных квалификаций сказуемого: обстоятельства места и времени, модальность, обстоятельства причины, образа действия, все, что исчисляет гносеология и формальная логика, с одной стороны, и грамматика, с другой, все это указывается опытом, имеет опытное происхождение, рассказывает или промысливает опыт. Но в то же время опыт не есть пассивное отображение, он есть продукт, творческий акт»31. А творчество — порождение в красоте, это было известно еще Платону. Поэтому, настаивает Булгаков, «критерий науки в самой науке, а уж если есть какой-либо общий, то в эстетике мысли, в красоте ее, которая, бесспорно, присуща всем великим созданиям ума. Красива математика, которая сама знает красивые задачи и изящные решения, красива всякая наука, насколько она осуществляет познание, овладевает опытом и при этом дает ему связную и законченную форму. Это стремление к красоте мысли, к ее гармоническому сочетанию есть постоянный внутренний импульс развития — совершенствования знания, импульс чисто теоретический, существующий помимо практического. Знание не только полезно, но и красиво. Математика есть стихотворение для истого математика. Красота самодовлеющей мысли и есть в известном смысле ее критерий»32.
Всякое произведение слова, а таковым является и любое научное сочинение, есть художественное произведение. Из мирового гранита высекает ученый искры познания, облекая их в тугоплавкую форму слова. Каждый человек может быть художником, художником является и народ, создающий язык.
Есть разница между тем, чтобы понимать слова и чувствовать красоту языка. Человек имеет только один родной язык, остальные языки он изучает через его посредство. Слова имеют космическую, магическую силу. И в первую очередь имя собственное. Имя — корень индивидуального бытия, идея человека в платоновском смысле. Имя — семя жизни, оно изнутри определяет своего носителя, не он носит имя, а оно его носит. Псевдонимия есть объективная ложь и притворство, актерство имени. «Псевдоним есть воровство, как присвоение не своего имени, гримаса, ложь, обман и самообман. Последнее мы имеем в наиболее грубой форме в национальных переодеваниях посредством имени, что составляет наиболее обычный и распространенный мотив современной псевдонимии Троцких, Зиновьевых, Каменевых и под. Здесь двойное преступление: поругание матери — своего родного имени и давшего его народа (ибо национальные имена даются через посредство родителей всем народом, и отречение совершается также от всего народа), и желание обмануть других, если только не себя, присвоением чужого имени»33. Переменить имя в действительности также невозможно, как переменить свой пол, расу, возраст.
Что касается имени Божьего, то это реальная сила откровения, это звуковая икона. Имяборство сродни иконоборству. «В имени Божьем Господь сам себя именует в нас и чрез нас, в нем звучат для нас громы и сверкают молнии Синая, присутствует энергия Божия»34.
Когда Булгаков писал эти слова, вокруг него в Крыму гремели громы и сверкали молнии братоубийственной Гражданской войны. «Всемирная история — это Страшный суд», — цитирует Булгаков Шиллера (приписывая эти слова Гегелю) в предисловии к другому труду, возникшему в то же время и при тех же обстоятельствах. Это «Трагедия философии». При жизни на языке оригинала опубликовать эту работу не удалось, она вышла в 1927 году по-немецки; по-русски увидела свет только в 1993 году стараниями С. С. Хору-жего в составе двухтомника философских работ, который мы цитируем.
Отвлекаясь от трагедии родной страны, переживавшей апокалипсис, Булгаков пишет о трагедии мировой философии, которая переживает взлеты Икара и его падения. «Философ не может не лететь, он должен подняться в эфир, но его крылья неизбежно растаивают от солнечной жары, и он падает и разбивается. Однако при этом взлете он нечто видит и об этом видении и рассказывает в своей философии. Настоящий мыслитель, так же как настоящий поэт (что в конечном смысле одно и то же), никогда не врет, не сочиняет, он совершенно искренен и правдив, и, однако, удел его — падение»35. Беда философа — стремление создать систему, ибо логическая дедукция мира невозможна.
«Философия имени» была уже к тому времени Булгаковым написана. Опираясь на теорию языка, Булгаков намечает троякую возможность философской ересеологии: а) системы идеалистические, исходящие из подлежащего или субъекта; б) системы панлогические, исходящие из сказуемого; в) системы реалистические, исходящие из связки, то есть из безличного бытия.
Истинным отцом идеализма является «гроссмейстер германской философии» Кант, а «царем» ее, наиболее выразительным представителем — Фихте. Гегель — типичнейший панлогист, а «философия связки» — это спинозизм и раннее шеллингианство. Поздний Шеллинг переходит на религиозные позиции. И это вполне закономерно: «Философия исходит и возвращается к религии, именно к религиозному мифу и догмату, и он, а не сама мысль, определяет ее проблему и исход. И религиозная тайна охраняется пламенным мечом херувимским, имя которому на философском языке есть антиномия. Как соединить три распавшиеся точки, чтобы из них получился треугольник, и возможно ли это? Очевидно, честный ответ на этот вопрос может быть только один: или философия невозможна и остается ее уделом только новое повторение старых и исхоженных уже путей, бег белки в колесе… или же она возможна как антиномически обоснованная и религиозно, т. е. догматически, обусловленная философия. И это не принижение, но высшее предназначение философии — быть богословием…»36
После такого заявления философский путь отца Сергия логично привел его к богословским трудам, которым он посвятил себя в последние годы жизни. По своим политическим убеждениям он монархист. О «христианском социализме» он слышать теперь не хочет, ибо любой социализм означает насилие и безбожие. Иное дело социальное христианство, соборная ответственность за тебе подобных. Человеческая душа — христианка. Булгаков — необходимое звено в развитии русской идеи. Он не оставил, подобно другим, специального труда, посвященного этой проблеме, но осветил отдельные ее аспекты всесторонне и глубоко. Основной вывод, сделанный им при этом, — философия русской идеи неизбежно смыкается с православием.