«Настоящая книга одинаково обращается к верующим и неверующим, при условии, если те и другие способны философствовать. Неверующий психоаналитик может с интересом следить, как блестящая диалектика Ап. Павла ставит все проблемы новой этики с ее преодолением «морализма», с ее идеей сублимации. С другой стороны, верующий христианин может убедиться в том, что критика Закона и идея Благодати у Ап. Павла получают углубление и подтверждение в современных открытиях, касающихся подсознания»7.
Вышеславцеву удалось завершить только первый том своей работы. Здесь он решает две проблемы. Во-первых, он показывает несовершенство морали Закона, «морализма» вообще. Во-вторых, отвечает на вопрос о том, в чем состоит этика Благодати, этика сублимации, «этика преображенного эроса». Закон, то есть совокупность определенных требований, обращен к сознанию человека. Абсолютное соблюдение Закона может быть абсурдным и противоречить любви. Христос показал это: Закон запрещает что-либо делать в субботу, а значит, и делать добро — лечить больных и т. д. Поэтому, говорит Христос, — не человек для субботы, а суббота для человека.
Закон есть рациональное правило, обращающееся к уму, к сознательной воле, но не к иррациональным, бессознательным и подсознательным инстинктам и влечениям — там «вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего»8.
Апостол Павел знал о существовании подсознательного. Он называл его «плотью», «греховными устремлениями». Последние могут овладевать человеком, определять его поступки вопреки воле и сознанию («Сладок запретный плод», или у Овидия: «Я вижу лучшее и одобряю его, но следую худшему»).
«Подсознание не подчиняется прямому велению. Закон обращается к разумной воле и действует в средней рассудочной сфере, освещенной сознанием. Подсознание остается для него закрытым. Нужно уметь проникать в подсознание, угадывать, что в нем происходит, и влиять на него. Прямым путем это невозможно и возможно лишь обходным путем психоанализа. Здесь лежит заслуга Фрейда и его открытие эротической природы подсознания. Однако гениальным предвосхищением и вместе с тем существеннейшей поправкой Фрейда является Платоново учение об эросе»9. Эрос более широкое понятие, чем либидо Фрейда. Уже ученики Фрейда (Юнг, Адлер) указывали на узость понятия «либидо». Эрос Платона означает предельно широкую, существенную функцию души — стремление к ее обогащению, увеличению ее ценностных возможностей. Эрос — сублимация подсознательной эротики. Розанов несправедлив в своих нападках на христианство за его антиэротизм. Все христианские символы вырастают из Эроса — Отец, Сын, Матерь, Жених, Невеста. «Если бы влюбленность, брак, материнство, отцовство были бы чем-то низким и презренным (как думают гностические ереси), то эти символы не могли бы возникнуть. В них заключается указание на возможность могучей сублимации Эроса: семья есть малая Церковь, и Церковь есть большая семья. Если бы Эрос был презренен в каком-либо своем аспекте, то как могла бы «Песнь песней» стоять в каноне священных книг?»10
Вышеславцев ссылается на Дионисия Ареопагита и его ученика Максима Исповедника как на двух гениальных истолкователей платоновского Эроса, которые дали наивысшее завершение этому учению. Эрос имеет иерархические ступени сублимации: существует Эрос физический, Эрос душевный, Эрос духовный (умный), Эрос ангельский, Эрос божественный. На всех этих ступенях Эрос — одна и та же сила, сила любви. Страсти совсем не плохи сами по себе, они хороши в руках ревнителей доброй жизни. Даже такие страсти, как вожделение, сластолюбие, страх, допускают сублимацию: вожделение превращается в стремительный порыв желания божественных благ; сластолюбие — в блаженство и восхищение ума божественными дарами; страх — в боязнь ответственности за грех. Порок создан из того же материала, как и добродетель. Задача состоит, следовательно, в преображении дурных устремлений. Христианская этика как этика Благодати не есть этика отрешения, а этика сублимации. Возвышаясь над природой, сублимация не уничтожает природу, но восполняет и совершенствует ее, возвращает ей божественное лицо.
За счет чего возможна сублимация? Воображение царит над всеми видами творчества. Нужно понять его психологическую сущность, его метафизическое, этическое и мистическое значение. «Рационально-императивная норма закона обращается всегда к сознанию, к сознательной воле и не умеет обращаться с подсознанием, которое ей не повинуется и противоборствует. Воображение, напротив, обладает особым даром проникновения в подсознание, особым органическим сродством с Эросом. И это потому, что подсознание есть тот подземный ключ, из которого бьет струя фантазии, и вместе с тем есть тот темный бассейн, куда обратно падают сверкающие образы, чтобы жить там и двигаться в недоступной глубине. Подсознание питается образами воображения и питает их»11.
Воображение творит не химеры, а новую реальность не менее важную для человека, чем та, что окружает нас и познается научными средствами. Русский язык позволяет отделить результат душевного творчества от научного. Это разница между правдой и истиной. «Существует рационалистический предрассудок, что всякое воображение, фантазия, миф — всегда иллюзорны и обманчивы. Все это mundus fabulosus, мир реально несуществующий, и религия есть такой mundus fabulosus, ибо она оперирует мифами, символами, образами фантазии. На самом деле миф и воображение имеют свой критерий… Здесь нужно говорить о критерии правды, а не научной истины как выражения эмпирического объекта. Критерий правды прежде всего имеет аксиологическое значение, выражает ценность, а не реальное бытие»12. Правда — это интуиция ценности. Это критерий формирования эмоций, критерий желанности, критерий эмпирической воплощаемости. Истина — данность в опыте, соответствие логическим формам.
Современная психология показывает, что жить и не фантазировать вообще нельзя. В науке, в ее гипотезах, открытиях, изобретениях господствует фантазия. И «трезвая практика» состоит в ежедневном опьянении тривиальными образами привычных фантазий. «Нет области более фантастической, нежели политика, финансы, социальная утопия. Миф царит здесь безраздельно. «Оставим небо воробьям» — так говорит «научный» марксизм и тотчас создает себе новое собственное «воробьиное» небо… Образы воображения можно победить только образами воображения. А остаться без всяких образов нельзя»13. Вопрос состоит в создании правдивого воображения, реального творчества. Сублимирует лишь живая полнота прекрасного образа. Только образ, излучающий сияние святости, проникает в глубины сердца.
Проблема сублимации приводит к требованию совершенно новой этики. Эта этика во всем противоположна морализму, категорическому императиву, этике обязанности, этике закона разума. «Ее следовало бы назвать не этикой, а эротикой, ибо ее корни лежат в Платоновом Эросе и в гимне любви Ап. Павла. Ее центральная проблема ars amandi, искусство любви. Нужно уметь любить и нужно знать, что достойно любви (проблема христианской аксиологии). Эта новая этика в противоположность всякой лаической морали существенно религиозна, ибо «Бог есть любовь» и настоящая глубина любви всегда мистична. Замечательно, как эта идея новой этики с необходимостью вырастает из современных открытий в области подсознания, существенно изменивших понимание человеческой природы»14.
Новая этика решает давнюю коллизию между моралью и искусством. Коллизия возникала вследствие ложных путей морализма и неполноты сублимации в искусстве. Только пресекающая, законническая пуританская мораль вступает в конфликт с искусством. Но такая мораль должна быть отвергнута, морализм должен быть преодолен, но точно так же следует преодолеть и «эстетизм», недостаточно сублимированное искусство. Религиозная этика Благодати, окруженная нимбом святости, становится эстетикой.
Любое творчество — от Бога. Только Бог в полном смысле творец. Человек лишь продолжает творение, подражает готовым образцам, которые открываются ему свыше. Значит ли это, что человек несвободен, что он просто передаточный механизм высшего творчества? Существуют два типа свободы — негативная и позитивная, свобода произвола и свобода добра. Канту они были известны, но он признавал только второй тип свободы — следование долгу, свободу морального поведения. Кант сформулировал знаменитую антиномию свободы: свобода есть и ее нет, в мире сущего, где господствует необходимость, о свободе можно только мечтать; она реальна в мире должного, в мире ноуменальном, где господствует категорический императив. По Канту, практический закон и исполняющий его субъект тождественны: если нет внешних помех, я должен вести себя морально. Но вот Николай Гартман, которого Вышеславцев считает крупнейшим современным этаком, сформулировал вторую антиномию свободы, неведомую Канту. Нравственный принцип вступает в противоречие с личностью, не только с ее аффектами, но и с сознанием ее свободы: я ничего не должен, я делаю то, что хочу. Воля детерминирована должным и не детерминирована им — так звучит вторая антиномия свободы. Воля детерминирована идеально, но не детерминирована реально — так звучит ее решение. Ценности, долг определяют направление, они действуют, как компас, но нужен еще руль, чтобы корабль лег на нужный курс. Руль — свободная воля.