Сегодня упоминание о ценностях может вызвать горькую усмешку. Какие там ценности, какие святыни после гражданской войны в Тбилиси, в ходе которой погиб законно избранный президент(?!), после кровавых событий в Осетии, Абхазии и Чечне? Разговоры о святынях и почитание святынь — разные вещи. Надо полагать, что Сталину приходилось пить «за все святое» — традиционный тост грузинского застолья, но это компрометирует не святыни, а только Сталина. И расстрел российского парламента — позор тем, кто наводил орудия, а не укор народному представительству. Никакая злая сила не может вытоптать побеги добра.
Каждый человек — микрокосм, неповторимый духовный мир, который рушится вместе со смертью. Неужели ничего не переходит в макрокосм? Быть не может! Что-то нетленное продолжает жить в духовности народа и человечества, может исчезнуть только после гибели культуры. Увы, это реальная возможность. Как избежать ее? Человеческий ум давно задумался над изменением самой природы человека. Гердеру мерещились более совершенные существа — «ангелы», которые придут нам на смену. Сказано это было мимоходом и не оставило в философии заметного следа. А вот наши — Соловьев, Федоров, Циолковский — термин «сверхчеловек» истолковали как некую высокую цель мирового процесса, прежде всего как достижение индивидуального бессмертия (не души, а целостного человека). Космос станет разумным, превратится в великое совершенство. Вернадский создал учение о ноосфере.
Если фантазировать о будущем, то плодотворна именно такая перспектива. Студентом будучи, в споре с преподавателем из озорства изрек я на семинаре (и получил за это двойку): Бог не причина, а результат развития. Я и не ведал, что проблема не нова: немецкие мистики утверждали, что Богу предшествовало некое темное, безосновное и бессознательное первоначало; иные считали, что он не развернулся в своей полноте, что он «приидет», разольется повсюду и начнется тогда подлинная история.
Способность мыслить поистине божественна. Не менее божествен дар любви. Речь идет не только о половой любви, но о более всеобъемлющей способности преодолеть эгоизм как жизненный принцип. Императив любви пришел на смену ветхозаветным запретам, это был подлинный этический взрыв, создавший современную духовную жизнь, как некогда Большой взрыв создал Вселенную.
Осмысление космического значения новой этики пришло не сразу. Потребовалось почти две тысячи лет, чтобы понять подлинное ее содержание. Опять назову Соловьева и его ученика Флоренского. Первый к концу жизни осознал, что этика — центр подлинного философствования, второй указал на онтологический смысл любви. Для Спинозы любовь — «модус мышления», по Флоренскому любовь — не психологическое состояние, а «онтологический акт», нечто субстанциальное, «переход в новую действительность».
Циолковский понимал, что на пути к совершенству предстоит преодолеть опасный рубеж, чреватый возможностью самоуничтожения цивилизации (ядерную катастрофу). Пройти этот рубеж человечество сможет, только изменив свою нравственную природу, сделав этику любви всеобщим принципом поведения, превратив ее в онтологию человеческого бытия. А там, глядишь, изменится не только нравственная, но и физическая природа человека, преодоление эгоизма перерастет в преодоление смерти. Это из области фантазии, но лучше такая фантазия, чем бескрылое и безрадостное ожидание всеобщей катастрофы.
Рассуждения о неизбежности самоуничтожения человечества опасны и безнравственны. Они парализуют волю в критической ситуации. Пассивное ожидание страшного конца недостойно человека, — настаивал Бердяев. Говоря о космическом аспекте человеческого существования, он имел в виду противодействие атомному апокалипсису и прорыв в высшие сферы бытия. Пассивному ожиданию «конца света» Бердяев противопоставил «активный эсхатологизм» как «оправдание» творчества человека. Ссылаясь на Н. Федорова, Бердяев писал, что конец мира есть дело богочеловеческое, что в него входят активность и творчество человека: человек не только претерпевает конец, но и уготовляет его. Конец есть не только разрушение мира и суд, но также просветление и преображение мира, как бы продолжение творения. Русский космизм — это не только теоретическое обоснование межпланетных путешествий. Другой, более важный аспект — ответственность за Космос, за созданную культуру, за грядущую ноосферу, которой суждено стать новым фактором развития Вселенной. Вся русская философия конца XIX — начала XX века космична, пронизана идеей всеединства, взаимной связи микро- и макрокосмоса. Религиозно-философский ренессанс и русский космизм — это одно и то же.
Позднее о космическом долге человечества заговорили на Западе. В одной из последних своих работ Макс Шелер пишет о порыве и прорыве духа в высшие сферы творчества, утверждая, что теизм делает это исходной точкой мирового процесса. Это значит: не Бог сотворил мир, а мир творит Бога. Я так понимаю Шелера, и это мне импонирует. Сначала Бог возникает в сознании человека как объект поклонения, как идеал, способный увлечь и преобразовать бытие, и бытие преобразуется «по образу и подобию» Бога; мы вовлечены в процесс своеобразного боготворчества, переделывая самих себя, сначала идеально, нравственно, а затем (неведомым пока способом) реально, онтологически.
Любовь как принцип бытия, преобразующий мир, — вот о чем мечтали русские космисты. Любовь и жизнь побеждают ненависть и смерть. Жизнь ищет все новые и новые, небывалые еще формы. Русский космизм — последнее слово философии. Больше ей сказать нечего. Мудрецы выполнили свою задачу. Теперь дело за политиками (чтобы государства не угрожали друг другу и всему человечеству), за военными (чтобы исчезло смертоносное оружие), за аграриями и промышленниками (чтобы накормить людей, дать им одежду и кров), за всеми людьми (чтобы почувствовать себя единой семьей).
Человечество — не «взрыватель» Вселенной, а участник космического созидательного процесса, именно для этого даны ему разум и любовь. Нет ничего позорнее сегодня, чем разжигать ненависть во имя узких эгоистических интересов — классовых, расовых и любых других. Двести лет назад Кант поставил главный вопрос своей философии: «Что такое человек?» Отвечая на него, послекантовская философия сформулировала целый веер ответов, один содержательнее другого. А тут нам говорят: «взрыватель», «спусковой крючок» адской машины атомного апокалипсиса. Нет, все, что угодно, только не это!
Пессимистический спинозизм, окрашенный в ницшеанские тона («вечное возвращение»), — типичное порождение наших дней, когда рассеялся нравственный обман, развеян был рационалистический миф об ускоренной переделке общества на основе знания его законов, утопические проекты социальной гармонии через дисгармонию и насилие потерпели крах. Это — хороший урок, напоминание о космической ответственности духа. Впереди — не гибель человечества, а его преображение, восхождение на новую ступень бытия.
Мне не хочется, чтобы эта книга выглядела как поминки по русской культуре. Постсовременность являет собой не похоронный звон, а благовест, возвещающий возрождение утраченного. Так и с русской идеей.
Сегодня родина в беде. Как и три с половиной века назад, Россия ввергнута в смуту. Народ бедствует, страна расчленена и подавлена иноземцами и мнимыми русскими (говорят и пишут по-русски, а мыслят и ведут себя, как враги России). В ходу иноземные деньги, на экране — чужая речь. Преступно расточаются наши богатства. Живем, как в условиях оккупации. Чего фашисты не добились силой оружия, навязано нам силой денег и антинациональной политикой. Люди озлоблены и развращены.
Уместно ли в этих условиях вспоминать о русской идее? Рассуждать о всемирном единении и космическом преображении человечества, когда повсюду льется кровь и многие живут за гранью нищеты? Какая там всемирная отзывчивость, когда не отзываются на призывы помочь в беде и восстановить справедливость!