“Ну давай, терроризируй меня, — в тишине ночи произнесло дерево. — Если я дерево, значит, можно, да? Вот она, типичная баба”.
“По крайней мере, сейчас от тебя хоть какая-то польза есть, — в ответ подумала матушка. — Лучше быть деревом, чем волшебником, а?”
“Это не такая уж плохая жизнь, — заявило дерево. — Солнце. Свежий воздух. Время для раздумий. А весной — пчелы”.
В том, как дерево промурлыкало “пчелы”, было нечто столь сладострастное, что у матушки, содержащей несколько ульев, пропало всякое желание есть мед. Она почувствовала себя так, как будто ей напомнили, что яйца — это нерожденные цыплята.
“Я здесь по поводу девочки, Эскарины”, — прошипела она.
“Многообещающий ребенок, — подумало дерево. — Я с интересом слежу за ней. И она любит яблоки”.
“Ах ты свинья!” — воскликнула шокированная матушка.
“А что я такого сказал? Может, мне еще извиниться перед тобой за то, что я не дышу?”
Матушка придвинулась ближе к стволу.
“Ты должен отпустить ее, — приказала она. — Магия начинает просачиваться наружу”.
“Уже? Я потрясен”, — сказало дерево.
“Это неправильная магия! — выкрикнула матушка. — Это магия волшебников, не женская магия! Эск пока не знает, что это такое, но сегодня ночью ее магия убила дюжину волков!”
“Великолепно!” — откликнулось дерево.
Матушка заухала от ярости.
“Великолепно? А что если она поспорит со своими братьями и случайно выйдет из себя, а?”
Дерево пожало плечами. С его ветвей посыпались снежные хлопья.
“Тогда ты должна обучить ее”.
“Обучить? Много я знаю о том, как учат волшебников!”
“Пошли ее в Университет”. “Она же женщина!” — заорала матушка, подпрыгивая вверх-вниз на своей ветке. “Ну и что? Кто сказал, что женщинам не дано быть волшебниками?”
Матушка заколебалась. С тем же успехом дерево могло спросить, почему рыбам не дано быть птицами. Она сделала глубокий вздох и заговорила. Но тут же остановилась. Она знала, что должен существовать резкий, колкий, уничтожающий и, прежде всего, самоочевидный ответ. Вот только, к ее крайнему раздражению, он никак не приходил ей в голову.
“Женщины никогда не были волшебниками. Это против природы. Ты еще скажи, что мужчина может стать ведьмой”.
“Если определять ведьму как человека, который поклоняется всесозидающему началу, то есть почитает основной…” — завело дерево и не затыкалось несколько минут.
Матушка Ветровоск с нетерпением и досадой слушала выражения типа “ряд Матерей-Богинь”, “примитивный культ луны” — уж она-то знала, что такое быть ведьмой. Это травы, порча, ночные полеты по округе и верность традициям, но это никоим образом не связано с общением с богинями — будь они матерями или кем-то еще, — которые, судя по всему, способны на весьма сомнительные проделки. А когда дерево начало толковать о “танцах нагишом”, матушка попыталась заткнуть перьями уши — пусть где-то под затейливыми наслоениями ее сорочек и юбок имеется немного кожи, это еще не значит, что данное обстоятельство заслуживает ее одобрения.
Дерево закончило свой монолог. Матушка подождала немного, чтобы окончательно убедиться, что яблоня не собирается ничего добавлять, и спросила:
“Это и есть ведовство, да?”
“Оно самое. Его теоретический базис”.
“У вас, волшебников, бывают чудные идеи”.
“Я больше не волшебник, а просто дерево”.
Матушка встопорщила перья. “А теперь послушай меня, господин Дерево Теоретический Базис. Если бы женщины рождались для того, чтобы стать волшебниками, они умели бы отращивать длинные седые бороды, она не будет волшебником, тебе это ясно, волшебство — это совершенно неправильный способ использования магии, это всего-навсего свет, огонь и баловство с Силами, ей это совершенно ни к чему, и спокойной тебе ночи”.
Сова сорвалась с ветки. Матушка не тряслась от ярости только потому, что это мешало полету. Волшебники! Слишком много болтают, держат заклинания пришпиленными в книгах, словно бабочек, но хуже всего то, что они считают, будто только их магия стоит того, чтобы ей заниматься.
Матушка была твердо уверена в одном: женщины никогда не были волшебниками и не собираются становиться таковыми сейчас.
Под бледным светом уходящей ночи она вернулась в домик. Ее тело, поспав на сене, чувствовало себя отдохнувшим, и она надеялась посидеть несколько часов в кресле-качалке и привести в порядок свои мысли. Это было время, когда ночь еще не совсем закончилась, а день не совсем начался — мысли были четкими, ясными, и ничего им не мешало. Она…
Посох стоял у стены, рядом с кухонным шкафом.
Матушка застыла на месте.
— Понятно, — сказала она наконец. — Так, значит, да? В моем собственном доме?
Она очень медленно подошла к очагу, бросила на угли пару поленьев и раздувала огонь до тех пор, пока языки пламени, взревев, не поднялись до самого дымохода.
Удовлетворенная итогом своих усилий, она повернулась, пробормотала на всякий случай несколько предохранительных заклятий и схватила посох. Он не сопротивлялся, и она едва удержалась, чтобы не упасть. Посох оказался у нее в руках, и она торжествующе расхохоталась, почувствовав, как он покалывает ей ладонь и как магия, словно воздух в грозу, потрескивает в нем.
Как все просто! Видно, боевой дух посоха куда-то испарился.
Призывая проклятия на волшебников и все их творения, она занесла посох над головой и со стуком опустила в огонь, в самую жаркую часть пламени.
Эск вскрикнула. Звук пролетел сквозь пол спальни и серпом взрезал темный домик.
Матушка была старой, усталой женщиной и не совсем хорошо соображала после долгого и тяжелого дня, но, чтобы выжить, ведьма должна научиться делать поспешные и очень смелые выводы. Матушка еще смотрела на охваченный пламенем посох и прислушивалась к доносящимся сверху воплям, а ее руки уже тянулись к черному чайнику. Она опрокинула воду на огонь, выхватила из очага посох, над которым поднимались клубы пара, и взбежала по лестнице на второй этаж, с ужасом думая о том, что ей предстоит там увидеть.
Эск сидела на узкой кровати, целая и невредимая, но вопящая во все горло. Матушка прижала ее к себе и попыталась успокоить; она не знала точно, как это делается, однако рассеянное похлопывание по спине и неопределенные ободряющие звуки вроде бы достигли цели. Крики перешли в рыдания и, в конце концов, в тихие всхлипы. Матушка разобрала слова “огонь” и “горячо”, и ее губы сжались в тонкую горькую полоску.
Наконец она уложила девочку, укрыла ее одеялом и тихо, крадучись, спустилась по ступенькам.
Посох снова стоял у стены. Матушку ничуть не удивило то, что на нем не было ни одной подпалины.
Она развернула качалку к посоху и уселась, подперев подбородок ладонью. Весь ее вид выражал мрачную решимость.
Вскоре кресло начало само собой покачиваться. Его скрип был единственным звуком в тишине, которая сгущалась, растекалась и заполняла кухню, словно ужасающий темный туман.
Утром, перед тем как Эск проснулась, матушка спрятала посох в соломенной кровле — от греха подальше.
Эск позавтракала и выпила кружку козьего молока. События последних суток не оставили на ней и следа. Она впервые провела в домике матушки больше времени, чем требуется для короткого визита вежливости. В общем, пока старая ведьма мыла посуду и доила коз, Эск постаралась максимально использовать подразумеваемое разрешение исследовать окрестности.
Вскоре она обнаружила, что жизнь в домике не так уж и проста. К примеру, существовала проблема козьих имен.
— Но у них должны быть имена! — воскликнула она. — У всего есть имя.
Матушка посмотрела на нее из-за округлого, грушевидного бока старшей козы и выдавила в невысокое ведерко тонкую струйку молока.
— Ну, наверное, на козьем языке у них есть имена, — неопределенно пробурчала она. — Но к чему им имена на человеческом?
— Видишь ли… — начала Эск, запнулась и, подумав какое-то время, спросила:
— А как тогда ты заставляешь их делать то, что тебе от них требуется?