— У вас есть что-нибудь выпить?
— Конечно.
Они повернули сидения внутрь кара. Рэндер поднял столик, достал из шкафчика два бокала и разлил шампанское.
— Ваше здоровье.
— Оно зависит от вас.
Рэндер опустил свой бокал на столик и стал ждать ее следующего замечания. Он знал, что двое не могут играть в Сократов, и рассчитывал, что будут еще вопросы, прежде чем она скажет то, что хотела сказать.
— Что было самое интересное из того, что вы видели? — спросила она.
«Да, — подумал он, — я правильно угадал». И вслух сказал:
— Погружение Атлантиды.
— Я серьезно.
— И я тоже.
— Вы специально говорите загадками?
— Я лично утопил Атлантиду. Это было года три назад. О, боже, как она была красива! Башни из слоновой кости, золотые минареты, серебряные балконы, опаловые мосты, малиновые знамена, молочно-белая река между лимонно-желтыми берегами. Там были янтарные шпили, старые, как мир, деревья, задевающие брюха облаков, корабли в громадной гавани Ксанаду, сконструированные изящно, как музыкальные инструменты; двенадцать принцев королевства собрались в двенадцатиколонном Колизее Зодиака, чтобы слушать играющего на закате грека — тенор-саксофониста. Грек, конечно, был моим пациентом-параноиком. Этимология довольно сложная, но именно это я ввел в его мозг. Я дал на некоторое время свободу его воображению, а затем расколол Атлантиду пополам и погрузил всю на пять фантомов.
Он снова заиграл, и вы, без сомнения, с удовольствием слушали бы его, если вы вообще любите такие звуки. Он здоров. Я периодически вижу его, но он уже больше не последний потомок величайшего менестреля Атлантиды. Он просто хороший саксофонист конца XX столетия.
Но иногда, оглядываясь назад, на тот апокалипсис, который я сработал в его видении величия, я испытываю чувство утраченной красоты — потому что на один миг его ненормальная интенсивность чувств была моей, а он чувствовал, что его сон был самой прекрасной вещью в мире.
Он вновь наполнил бокалы.
— Это не совсем то, что я имела в виду, — сказала она.
— Я знаю.
— Я имела в виду нечто реальное.
— Это было более реально, чем сама реальность, уверяю вас.
— Я не сомневаюсь, но…
— Но я разрушил основание, которое вы сложили для вашего аргумента. О’кей, я прошу прощения. Беру свои слова назад. Есть кое-что, что могло бы стать реальным.
Мы идем по краю большой песчаной чаши. В нее падает снег. Весной он растает, вода впитается в землю или испарится от солнечного жара. И останется только песок. В песке ничего не вырастет, разве что случайный кактус. В песке никто не живет, кроме змей, немногих птиц, насекомых и пары бродячих койотов. В послеполуденные часы все эти существа будут искать тень. В любом месте, где есть старая изгородь, камень, череп или кактус, могущие укрыть от солнца, вы увидите жизнь, съежившуюся от страха перед стихиями. Но цвета невероятны, и стихии более красивы, чем существа, которых они уничтожают.
— Поблизости нет такого места, — недоуменно сказала она.
— Если я говорю, значит, есть. Я видел его.
— Да… вы, наверное, правы.
— И имеет ли значение, лежит ли это прямо за нашим окном или нарисовано женщиной по имени О’Киф, если я это видел?
Он снова наполнил бокалы.
— У меня ущербны глаза, а не мозг, — произнесла она после небольшой паузы.
Он зажег ей сигарету и закурил сам.
— Я увижу чужими глазами, если войду в чужой мозг?
— Нейроморфология основана на том факте, что две нервные системы могут разделить один и тот же импульс, одни и те же фантазии… контролируемые фантазии.
— Я могла бы производить терапию и в тоже время испытывать подлинные визуальные ощущения?
— Нет, — сказал Рэндер. — Вы не знаете, что значит быть отрезанным от всей области раздражителя! Знать, что монголоидный идиот может испытывать нечто такое, чего вы никогда не узнаете, и что он не может оценить это, поскольку он, как и вы, еще до рождения, осужден судом биологической случайности — это не правосудие, а чистый случай. Вселенная не изобрела справедливость. Человек — другое дело. Но, к несчастью, человек должен жить во Вселенной.
— Я не прошу Вселенную помочь мне, я прошу вас.
— Мне очень жаль.
— Почему вы не хотите помочь мне?
— Сейчас вы демонстрируете эту главную причину.
— А именно?
— Эмоции. Это дело очень много значит для вас. Когда врач в фазе с пациентом, он нарко-электрически отрезает большую часть собственных ощущений.
Это необходимо, потому что его мозг должен полностью погрузиться в данную задачу. И его эмоции также должны подвергаться такой временной отставке. Полностью убить их, конечно, невозможно. Но эмоции врача возгоняются в общее ощущение хорошего настроения или, как у меня, в артистическую мечтательность. А у вас будет слишком много «видения». И вы будете подвергаться постоянной опасности утратить контроль над сном.