15. Что же касается до нечестивого и ложного Симонова учения между соотечественниками моими; то я оставил его без внимания. Если вы сделаете надпись на этом сочинении моем, то я сделаю его известным всем, чтобы, если можно, переменили свои мысли: с этою единственною целью я написал это сочинение. А наше учение, по здравому суду, не постыдно, но выше всякой человеческой философии. По крайней мере, оно не походить на сотадские, филенидские, орхистические, эпикурейские и другие такого же рода наставления поэтов, которые всем позволено и видеть в представлениях и читать в писаниях. Я, наконец, заключу, сделавши со своей стороны все, что могу, и, желая, чтобы всё люди повсюду сподобились истины. О, если бы вы ради себя самих судили правильно, как того требует благочестие и любомудрие!
Диалог с Трифоном иудеем
1. Однажды утром во время прогулки моей по аллеям Ксиста, со мною встретился некто в сопровождении других и сказал мне: «Здравствуй, философ!» И после этих слов он тотчас поворотился ко мне и стал прогуливаться рядом со мною: то же сделали и его друзья. Я в свою очередь приветствовал его и спросил, что ему угодно от меня?
— Я узнал, сказал он, от Коринфа, последователя Сократова, в Аргосе, что не должно пренебрегать или презирать людей, которые носят такую, как у тебя, одежду, но должно оказывать им всевозможное уважение и вступать в беседу с ними; может быть, из такого обращения будет какая–либо польза для того человека, или для меня, а для обоих хорошо, если тот или другой получит пользу. Вот почему, когда увижу кого в такой одежде, с радостью подхожу к нему; по той же причине и теперь охотно обратился к тебе с своею беседою, и эти люди следуют за мною также в надежде услышать от тебя что–нибудь полезное.
— Кто же ты, превосходнейший из смертных? сказал я смеясь.
Он откровенно сказал мне свое имя и рождение. Меня зовут Трифоном, сказал он; я еврей обрезанный, в последнюю войну оставил свое отечество. поселился в Греции и живу по большей части в Коринфе.
— Как же ты можешь спросил я, получить столько пользы от философии, сколько от твоего законодателя и пророков?
— Почему же нет? отвечал он. Не о Боге ли всегда говорят философы, и все их рассуждения не имеют ли своим предметом Его единство и примышление? Не есть ли настоящая задача философии — исследовать природу Божества?
— Конечно, сказал я, таково и наше мнение. Но многие из философов совершенно равнодушны к тому, один или много богов, и их провидение простирается ли на каждого из нас или нет, как будто бы это познание нимало не ведет к счастью. Они даже стараются доказать нам, что Бог промышляет о мире, но только вообще, о родах и видах существ, а обо мне и о тебе и о каждом порознь не печется, хотя бы мы молились ему целую ночь и день. Легко понять, к чему клонится у них такое умствование: оно доставляет бесстрашие и свободу и учителям и последователям их делать и говорить, что им угодно, не боясь наказания и не ожидая какой–либо награды от Бога. Да и чего могут надеяться или бояться люди, которые утверждают, что всегда будет то же, что я и ты опять будем жить также как теперь, не сделавшись ни лучше, ни хуже. Но другие, отправляясь от мысли, что душа бессмертна и бестелесна, думают, что не могут подвергнуться наказанию, если сделали что–либо злое, так как бестелесное не доступно страданию; если же душа бессмертна, то она не нуждается в чем–либо от Бога.
Тогда Трифон сказал с приятною улыбкою:
— А ты как думаешь об этом, какое мнение твое о Боге и какая твоя философия, скажи нам.
2. — Я скажу тебе, что думаю, отвечал я. Философия по истине есть величайшее и драгоценнейшее в очах Божиих стяжание: она одна приводит нас к Богу и делает нас угодными Ему, и подлинно святы те, которые устремили свой ум к философии; но многие не угадали, что такое философия и для какой цели она ниспослана людям, иначе бы ее было ни платоников, ни стоиков, ни перипатетиков, ни теоретиков, ни пифагорейцев, потому что это знание только одно. Отчего же она разделилась на многие секты, я намерен теперь сказать. Случилось, что первые, занимавшиеся философией и сделавшиеся чрез то знаменитыми, имели таких последователей, которые не исследовали самостоятельно истину, но пораженные только мужеством и воздержанием учителей, вместе с новостью их учений, приняла за истину то, что каждый из них узнал от своего учителя; а потом и они в свою очередь передавали своим последователям такие же и другие им подобные понятие и сделались известными каждый под тем именем, которым назывался родоначальник их учения. Таким образом, и я сам, когда впервые пожелал познакомиться с одним из них, отдал себя в руководство стоика; но когда я прожил с ним довольно времени и познание мое о Боге нисколько не возросло (ибо он сам но имел, да и не считал такого познания необходимым), то я отстал от него, и обратился к другому, называвшемуся перипатетиком, человеку остроумному, как он сам о себе думал, он потерпел мое присутствие несколько дней, а потом потребовал от меня назначить плату, чтобы наше собеседование не было бесполезно нам. По этой причине я оставил и его, почитая его недостойным имени философа. Но так как моя душа жаждала узнать то, что составляет сущность и главнейший предмет философии, то я пришел к знаменитому пифагорейцу, человеку, очень гордившемуся своею мудростью. Когда я объявил ему о своем желании сделаться его слушателем и учеником, он спросил меня: «а учился ли ты музыке, астрономии и геометрии? или думаешь, можно понять что–нибудь из науки, ведущей к счастью, если ты прежде не занимался основательно тем, что отвлекает душу от чувственного и приготовляет ее к умственному, так чтобы она была способна созерцать красоту и добро в их сущности?» За тем он много говорил в пользу этих познаний и о необходимости их изучения и отослал меня, как скоро я признался в неведении их. Естественно, я опечалился о том, что разрушилась моя надежда, и тем более, что я считал его человеком с некоторым знанием; но с другой стороны соображая, как много времени мне надо было употребить на те науки, я не решился на дальнюю отсрочку. Среди такого затруднения мне пришло на мысль попытать также платоников, потому что и они пользовались великою славою. Один из знаменитых платоников, человек разумный, недавно лишь прибыл в наш город; с ним я занимался много времени, усовершался и делал быстрые успехи с каждым днем. Сильно восхищало меня Платоново учение о бестелесном, и теория идей придавала крылья моей мысли; в скором времени, казалось, я сделался мудрецом, и в своем безрассудстве надеялся скоро созерцать самого Бога, ибо такова цель Платоновой философии.