Но преемник Юлианов, как сказал я, теперь заботился об одном – спасти войско, сохранить силу римлян. Ибо сии воины действительно составляли силу римлян и если действовали неудачно, то более по безрассудству военачальника, нежели по недостатку собственного мужества. С персами заключен был договор (скажу кратко) постыдный и недостойный воинства римского. Но если бы кто, оставив в стороне Юлиана, стал порицать за сие преемника, то, по моему мнению, он был бы худым судьей тогдашних происшествий. Ибо колос принадлежит не жнецу, а сеятелю; в пожаре виновен не тот, кто не мог погасить, но кто зажег. Здесь кстати привести сказанное Геродотом о самосских тиранах: эту обувь сшил Истией, а носил Аристагор, продолжавший начатое предшественником.
16. После сего что оставалось делать, как не возвратить римлянам тело нечестивца, хотя так он кончил жизнь? Но как и у нас есть усопший, прежде него оставивший жизнь,[89] то посмотрим, какое и здесь различие между сими обоими царями (если и сие сколько-нибудь служит к счастью или злосчастью отшедших). Один сопровождается всенародными благословениями, торжествами, шествиями и нашими священными обрядами, всенощными песнопениями, возжением светильников, чем мы, христиане, чтим благочестивое преставление; и вынос тела его становится радостным торжеством, растворяемым печалью. Если верить молве, которая достигла слуха многих, то, когда тело Констанция несли через Тавр в отечественный его город, ему соименный и знаменитый, на вершине гор некоторыми слышан был голос как бы поющих и сопровождающих, и думаю, что это был голос Сил ангельских, – награда ему за благочестие и надгробное воздаяние. Если он, по-видимому, и поколебал правое учение, то в сем виновны невежество и зловерие его вельмож, которые, уловив душу простую, не утвердившуюся в благочестии и не предвидевшую бездны, влекли ее куда хотели и под видом попечительности возбуждали ревность ко злу. 17. Но мы, помышляя о том, что более касается всех, то есть об отце его, который положил основание царской власти в христианстве и веры, и о наследии учения, перешедшем от отца к нему, почтили должным образом земную храмину того, кто жил достойно царя, окончил жизнь смертью праведника и оставил нам могущество. Нужно ли говорить о сопровождении целого воинства, когда тело приблизилось к великому царствующему граду, и о рядах вооруженного войска, предстоявших царю, как живому, или о том, как весь город потек на встречу, которая блистательнее всех, когда-либо бывших и будущих? Да и сей дерзкий и отважный, облеченный в новую порфиру и потому, как вероятно, высоко о себе думающий, сам составляет часть торжественного шествия, воздает и приемлет почесть одно, как говорят, несколько принужденно, другое охотно. Ибо все войско хотя покорилось настоящей власти, однако оказывало более уважения умершему; и (как обыкновенно бываем благорасположеннее, когда потеря еще в свежей памяти) скорбя и сожалея о любимом царе, воины не потерпели, чтобы он был лишен царских почестей, но убеждают и сего отступника принять в них участие, даже принуждают встретить умершего в приличном виде, то есть, сняв с главы диадему и воздав царю должное поклонение, идти вместе с несущими в гробницу – в знаменитый храм Апостолов, которые приняли к себе и сохраняют сей священный род, удостоившийся почти равной чести. Так погребен наш император!
18. Напротив того, и поход Юлианов был бесславен (народы и города его преследовали кликами черни и шутов, о чем и ныне еще многие помнят), а возвращение его было еще бесславнее. Какое же это бесславие? Его несли скоморохи, шествие сопровождалось неприличными игрищами: пели, плясали, поносили его за отступничество, за поражение и смерть. И какого оскорбления не понес он? Чего не выслушал от людей дерзких, которые в оскорблении других ставят свое искусство? Наконец, принимает его город Тарс, не знаю, как и за что осужденный на такое посрамление. Здесь и место погребения назначено ему бесчестное, и гроб нечистый, презренный, отвратительный для благочестивого взора.
19. Я описал только самые главные и важные вины Юлиана; но знаю и то, что двум или трем придворным ласкателям, равным ему в нечестии (о других охотно умалчиваю), дана была за нечестие такая награда, что они в короткое время беспрепятственно опустошили бы все владение римлян на суше и на море, если бы сим делам вскоре не был положен благоприятный конец. Столько превосходили они грабительством и жадностью древних сторуких гигантов! Управление областями поручаемо было людям не самым правдивым, но самым бесчеловечным. Одно было право на получение начальства – отступничество; и те только получали дары от Юлиана, которые замышляли наибольшее зло против себя и других. 20. Что сказать о переменах и переиначиваниях в судебных определениях, которые в одну ночь менялись и вращались туда и сюда, подобно приливу и отливу в море? Ибо сей неутомимый муж хотел сам производить суд, все присвояя себе из честолюбия. Может быть, подумают, что я слишком виню за малые преступления и малыми уменьшаю большие. Впрочем, всякий согласится, что такие дела не Елисейских достойны полей и не славы, какую имеет там Радомант [90] и какой удостоивают Юлиана люди одного с ним собратства и разряда. Одному удивляюсь в Юлиане: многих своих сверстников и знакомых, особенно по азийским училищам, настоятельно приглашал он к себе, как бы намереваясь произвести дела дивные, и окрылял надеждами, припоминая свои обещания. Когда же они являлись, оказывалось, что это одна хитрая уловка и обольщение глаз. Одних проводил он тем, других иным. Некоторых дружески даже приглашал к столу; вместо всякой другой приманки, величал товарищами, подавал им чашу, шутил с ними, но отпускал от себя ни с чем; так что они не знали, кого более винить, его ли в обмане или самих себя в легковерии. 21. Не сочту нужным упоминать о том, сколько не достойно похвалы в правилах сего философа, что, имея перед собой примеры государей твердых и непоколебимых, которые, что бы ни случилось, не изменялись в лице и не показывали в себе никаких следов смущения, – он столько был негневлив и умел владеть страстями, что, производя суд, шумом и криками наполнял весь дворец, как будто сам терпел насилие и ущерб, а не других защищал от сего. Но кому не известно, что многих из поселян, всенародно приходивших к нему за тем, о чем обыкновенно просят царей, он при всех бивал кулаками, и топтал ногами, и обходился так жестоко, что они радовались, если не подвергались чему-либо тягчайшему. 22. В какой же части слова упомянуть о тех дуновениях и отдуваниях, которые сей дивный муж, осмеяние наших обрядов,[91] производил напоказ старухам, зажигая огонь на жертвеннике? Как хорошо было видеть римского царя с обезображенными щеками, возбуждающими большой смех не только в посторонних, но и в тех, которым он думал доставить сим удовольствие! Верно, он не слыхал, что богиня его, Афина, прокляла свирели, когда, посмотревшись вместо зеркала в воду, увидела, что свирель обезобразила у нее лицо. Неужели не заслуживают удивления те круговые чаши, которые Юлиан всенародно подавал непотребным женщинам и сам от них принимал, прикрывая свое распутство видом таинства? 23. Другие узнали сие собственным опытом, когда власть доставила Юлиану полную свободу; но я некоторым образом провидел сие издавна, с тех пор, как был с ним вместе в Афинах, куда он прибыл вскоре по возвращении брата своего, испросив на то позволение у императора. Две были причины сего путешествия: одна благовиднейшая – обозреть Грецию и ее училища; другая отдаленнейшая и немногим известная – посоветоваться с тамошними жрецами, потому что нечестие не имело еще явной дерзости. И тогда я нехудо разгадал сего человека, хотя и не принадлежу к числу искусных в сем деле. Меня сделали прорицателем непостоянство его нрава и неумеренная восторженность, если только наилучший прорицатель тот, кто умеет хорошо угадать. По мне, не предвещали ничего доброго шея нетвердая, плечи движущиеся и выравнивающиеся, глаза беглые, наглые и свирепые, ноги, не стоящие твердо, но сгибающиеся, нос, выражающий дерзость и презрительность, черты лица смешные и то же выражающие, смех громкий и неумеренный, наклонение и откидывание назад головы без всякой причины, речь медленная и прерывистая, вопросы беспорядочные и несвязные, ответы ничем не лучшие, смешиваемые один с другим, нетвердые, не подчиненные правилам.
90
По языческому суеверию на полях Елисейских добродетельные получают награды, которые распределяет Радомант.