Авдей по-прежнему ел жбанами простоквашу, банками сметану, поглощал огромное количество творога и, чтоб прожить еще лет двадцать, не утруждал себя тяжелой работой.
Но не помогли ему ни простокваша, ни покойное житье. Через полгода он неожиданно умер.
Хоронили его соседи, хоронили как-то по-будничному, даже без скромных почестей. Свободной лошади в поселковом Совете в этот день не оказалось, и четверо дюжих мужчин несли на плечах Авдея в грубом некрашеном гробу, на скорую руку сколоченном на лесопилке.
За ним шли всего три сердобольных набожных старушки, да и то одна из них, когда гроб проносили возле магазина, вспомнила, что дома нет хлеба, и юркнула в булочную.
Сзади тонкими босыми ногами семенила по пыли Аленка, перепуганная, пришибленная.
На следующий день она убежала в детский дом, и больше о старике Авдее никто и не вспомнил в поселке. И казалось, он и не жил на свете и ничего не оставил после себя на земле, ничего, кроме горки рыжей глины на кладбище.
Три белоснежных оленя
Три белоснежных оленя
Летом в чуме было тесно, но весело, а сейчас хоть и просторно, зато тоскливо. В конце августа отец увез в Нарьян-Мар двух сестер в педагогическое училище и брата в школу-интернат, а Ваське еще рано учиться. Он сидит у оконца и слушает, как потрескивает в железной печурке хворост. Мама, напевая про себя, шьет тобоки из черных камусов – шкурок, снятых с оленьих ног. Ребята из соседнего чума звали его побросать тынзей на головки нарт, но Васька не пошел: еще год назад он редко промахивался и точно набрасывал ременную петлю на головку, – пусть учится, кто не умеет. Плохо и то, что после обеда мама уезжает в город проведать ребят. И Васька останется один. Отец не в счет. Он или дежурит в стаде, или целыми днями играет у соседей в домино и приходит сюда только есть да спать. С мамой тоже не часто удается поговорить – весь день она занята: то скоблит шкуры, то шьет одежду, то печет лепешки и варит мясо. Мама уже старая. Сегодня утром, проснувшись, Васька услышал, как она со вздохом сказала отцу:
– Знаешь, какой сегодня день?
– Какой? – Отец стучал поршеньком рукомойника.
– Сорок мне стукнуло сегодня. Сорок лет!
– Ну? – ахнул отец, не переставая мыться.
– И оглянуться-то не успела…
– Да-а, – протянул отец, морщась от попавшего в глаза мыла. – Совсем ты у меня старуха… Ну, давай скорей чаю!
– Сейчас, сейчас! – засуетилась мама.
И Ваське стало жаль, что ей уже так много лет и она, наверно, скоро умрет. Он даже слабенько всхлипнул в подушку.
Как-то Васька был в соседском чуме, когда там справляли день рождения тети Насти; дядя Сеня подарил ей отрез на платье и звонкие синие бусы, шутил и смеялся, и у тети Насти целый день не сходила с лица улыбка. Даже ведра несла с озера – и улыбалась. Смотреть приятно было. А здесь, в их чуме, все не так. Васька и не помнит, когда мама смеялась, шутила…
Раздался громкий шепот:
– Вась, а Вась!
В дверях стоял Степка, помахивая смотанным тынзеем.
– Чего?
– Идем побросаем. Не получается у меня.
– А ну тебя! – сказал Васька и вдруг, что-то соображая, оглянулся на маму и тихонько засмеялся. Потом показал Степке язык, влез в меховую малицу и выскочил из чума.
Достав из-под шкуры на нартах тяжелый отцовский тынзей, он помчался к леску. Степка истошно кричал о чем-то, но Васька не слушал его.
Снег был глубокий, и, чтоб не провалиться, мальчик бежал по свежему следу нарт. Тобоки упирались в твердую, оттиснутую полозьями корку.
Стадо паслось невдалеке от стойбища. Кучками разбрелись олени среди елочек и березок, копытами разрывая снег и доставая ягель.
Залаяли собаки, и Васька быстро нашел дежурного пастуха, дядю Андрея. Он сидел на нартах в совике[1] и тобоках – большой, насмешливый – и играл с лайками, привязанными к копылам[2] нарт.
Приняв деловитый вид, Васька с тынзеем под мышкой подошел к дяде Андрею и сказал:
– Быков ловить пришел.
Пастух не удивился. Не раз помогал мальчик отцу вылавливать в стаде ездовых быков, но не было случая, чтоб он пришел один.
– А отец где?
– В домино играет.
– Понят-но! – усмехнулся пастух и сыпанул на собак горсть снега.
Собаки взвизгнули и заплясали на задних лапах. Пастуху было скучно, и он хотел продлить разговор с мальчиком:
– А быки зачем?
– Нужны.
Васька стоял маленький и надутый: перед этим большим веселым человеком хотелось казаться строгим и непреклонным. Но это плохо получалось. У него были пухлые губы, малиновые от мороза щеки. Две круглые черничины глаз смотрели отчужденно, сердито, и от этого неуклюжая, в длинной малице фигурка его напоминала медвежонка, вообразившего себя взрослым медведем. Но чем сильней хотелось рассмеяться пастуху, тем серьезней держался он.
– Хоть разрешение просишь, и на том спасибо.
Васька молчал и в упор свирепо смотрел на пастуха.
– Пожалуйста, Василь Иваныч! Может, выгнать для тебя стадо на лужайку?
– Не нужно, – буркнул Васька.
– А хочешь, я поймаю тебе быков? Отличных! А то, смотри, не справишься – руку выкрутят.
Васька поглядел на оленей, на бесцветное зимнее небо и покачал головой:
– Не хочу.
– Ну, валяй! Не маленький уже. Я в твои годы свою упряжку имел… Ездовых-то знаешь?
Васька не удостоил его ответом: кто ж из ребят не знает ездовых!
Он побежал к небольшой группке оленей, а пастух остался сидеть на нартах. Он знал: ловить оленей в стаде – дело нелегкое и для взрослого мужчины, и непонятное упрямство шестилетнего мальчика удивляло его. Он нарочно не навязывался в помощники: забавно посмотреть, как малыш будет работать с тяжелым тынзеем.
Васька подбежал к группке из десятка оленей, сразу нашел ездового, белого, с черным пятном на спине, – его он видал в упряжке. Васька был так мал и неприметен, что занятые добыванием корма олени и внимания на него не обратили. Подбежав метров на семь – иначе не добросишь, – Васька остановился, передохнул.
Белый олень, пригнув голову, копался в глубоком снегу, ног его не было видно. Мальчик негромко хоркнул. Белый вскинул голову. Васька бросил моток тынзея. Со свистом разворачиваясь в воздухе, тынзей накрыл оленя. Рывок – и петля захлестнула рога. Олень был ученый, смирный. Привыкший к тому, что время от времени его ловят и впрягают в нарты, он и не пытался бежать. Не ослабляя тынзея, Васька подошел к быку. Дотянуться до рогов, чтоб снять петлю, он не мог и потянул за ремень. Олень послушно нагнул голову, и Васька привязал его за шею к кривой березке.
Ездовых быков в стаде было много, но он искал только белых, а белая масть встречается редко. Странное дело, но почему-то белые олени бывают слабыми, и бегать в уяряжке их учат редко.
Минут десять ходил Васька от одной группки к другой, прежде чем заметил белого быка с рыжеватым ухом. Мальчик подкрался к нему, метнул тынзей – и петля задела за отросток рога. Белый закинул голову, рванулся, и петля соскользнула.
– У-у-у, черт! – Васька стал сматывать тынзей.
Полчаса ходил он за оленем, но тот держался настороженно и не подпускал близко. Наконец олень зашел за кустики ивняка и, позабыв о Ваське, принялся раскапывать снег. Васька подполз к нему метров на пять и швырнул тынзей. Петля туго затянула передние ноги. Олень прыгал, брыкался, устрашающе мотал рогатой головой, но Васька крепко держал в руках тынзей.
Сзади раздался смех. Это придало Ваське отчаянную уверенность. Он бросился к быку, схватил за холодный отросток рога и гортанно крикнул. Олень тут же присмирел.
«Еще одного, и хватит», – подумал Васька, привязывая оленя к березке. И вдруг он увидел третьего белого быка.
Огромный, он вел себя так, точно Васьки и на свете не существовало. Бык увидел его, но спокойно продолжал пастись. Васька двинулся к нему. И сам не понимал зачем. Даже отец редко ловил этого быка в упряжку – до того крутой был у него нрав.
«А я поймаю… – вдруг решил Васька и закрыл от страха глаза. – Подкрадусь, брошу получше тынзей – и поймаю! А сорвется так сорвется, не затопчет же он меня!..»