Все эти дни я жил в удивительном, необычном мире – мире озер, сопок и рек, где можно ехать два дня и не встретить ни одной живой души, кроме куропаток или уток. Здесь все было так не похоже на то, что я знал раньше, и я ходил ошеломленный, не уверенный до конца, что все это не сон.
Олени мчались вперед, хлюпая и чавкая по болотцам, под полозьями хрустел снег, в ушах пел ветер… Дикие гуси, построившись углом, проплыли над нами и остались по правую руку, торжественные и безмолвные.
– На юг летят, к теплу, – показал на них хореем Ардеев.
Мы еще часа два ехали по тундре. Потом я увидел на низком берегу круглого озера что-то ослепительно белое. Оно слабо шевелилось, и на его фоне даже свежевыпавший снег казался серым и не чистым. Я пристально вглядывался, но никак не мог понять, что это такое. Я не вытерпел и спросил у бригадира.
– Лебеди, – сказал он. – В табуны сбиваются – тоже пора им лететь.
Лебеди… Каким обыденным, равнодушным голосом сказал он о них! Мы, москвичи, ходим любоваться ими в Зоопарк, а здесь их были десятки, сотни, а может, и тысячи. Весь берег кишел ими, большими и сильными птицами, о которых сложены песни и сказки. Я впервые увидел их на воле, увидел не одного, не десяток, а целую армию лебедей. А бригадир с детства привык к ним. Он привык к тому, что для нас, людей города, кажется чудом. Он и сам, жилистый и смешливый, как ребенок, был чудом в моих глазах. Он, Яков Талеев, другие пастухи-оленеводы, их жены и дети были ясные, прочные люди. Они не тяготились одиночеством среди безлюдья, им некогда было скучать: они сами шили себе одежду из оленьих шкур, потому что никакая фабрика не шьет одежду и обувь для жизни в тундре; они сами выкраивали из кожи тынзеи для ловли оленей, делали чумы; и только чай, сахар да муку не давала им кормилица-тундра. Да еще батареи для радиоприемников. Мне рассказывали, что однажды Ардеев проехал триста километров в распутье за новыми батареями, чтоб приемник придвинул к нему, к самым дверям его кожаного дома, Москву…
К Большому озеру мы приехали в потемках. Оно было действительно очень большое; черным пятном выделялся на нем остров. Земля потемнела быстрее неба, вода слабо отражала его сияние. Было очень тихо.
Ардеев соскочил с нарт и, позвякивая цепочкой, на которой у пояса висел большой пастушеский нож, подошел к воде и низко пригнулся, глядя на остров.
– Не удрали, – сказал он, – двоих вижу. И остальные, верно, там.
Я много раз видел, как, разыскивая по вечерам или ночью отколовшихся от стада оленей, пастухи нагибаются вот так и шарят по земле глазами. Я также нагнулся и увидел вдали, на кромке острова, на фоне светлого неба, два тонких оленьих силуэта. Ну конечно, небо всегда светлей земли и помогает находить потерявшихся.
Мы привязали оленей, перевернули и столкнули в воду лежавшую вверх дном легкую лодку. Ардеев бросил на корму деревянный черпак, Талеев вставил весла. Путаясь в полах малицы, я вскочил в нее, ногой оттолкнулся от берега, и мы быстро поплыли по вечернему озеру.
Сзади раздался тонкий жалобный вой, переходящий в плач, – это собаки метались у края берега, думая, что мы навсегда бросили их. Они кинулись в воду и поплыли вслед за нами по темной воде, не переставая жалобно скулить.
Озеро было спокойное, почти застывшее, и наша лодка легко резала его тугую тихую воду.
У острого носа вода, разлетаясь на две быстрые струи, мягко и влажно курлыкала, негромко всхлипывала по бортам, а за кормой пенилась и клокотала. След лодки на миг вспыхивал в темноте и тут же гас.
Один берег уходил от нас в ночь, другой угадывался где-то впереди. Черное безмолвие, пригасив краски, лежало над тундрой. И весь мир состоял сейчас из одних силуэтов, строгих, резких, чеканных.
Издалека донеслись гортанные крики: «Кланк, кланк!» В них явственно звенел металл. Они были так неожиданны и отчетливы, что я замер.
– Лебеди, – сказал Ардеев, не переставая грести.
Мы плыли в темноту, а лебединые крики тревожно и победно звенели над озером. Они не нарушали тишины и величия ночи, а дополняли ее, давали ей душу и значение.
Я очнулся от мягкого толчка – лодка ткнулась в берег. На остров вылез Талеев и придерживал лодку.
– Плохо ловить будет – темно, – сказал бригадир.
Пастухи захватили свернутые в кольца тынзей, и мы пошли по острову. Остров был совершенно гол: ни кустарника, ни привычных кочек, только один крупный ягель. Наверно, за три недели олени здорово отъелись на нем.
Скоро на фоне все еще не померкшего неба мы заметили четыре рогатые фигуры. Подняв кверху головы, олени чутко принюхивались.
Пастухи, держа наготове тынзей, пошли к ним вдоль берега, а мне велели загонять оленей с другой стороны, следить, чтобы они не проскочили мимо. Ардеев стряхнул с себя малицу – она мешает бросать тынзей – и крадущимся шагом пошел метрах в пятнадцати от Талеева. Я двинулся по другой стороне острова. Четыре оленя, прихрамывая, бросились в глубь не занятой нами земли, подбежали к самой воде, застыли, точно изваяния. Потом метнулись в противоположную сторону. Они все время держались вместе, рог в рог.
Наконец мы прижали их к самому носу острова. – Иди на них, – шепотом приказал мне Ардеев. – Только не торопись, не пугай их. Я пошел.
Олени еще больше насторожились. В каждой линии их тела чувствовалась едва сдерживаемая напряженность. Я приближался. Вдруг они все разом сорвались с места и бросились в узкий промежуток между мной и водой. Но я предупредил их и, раскинув руки, подошел к воде. Путь к бегству был отрезан: оставалось бежать туда, где их с тынзеями в руках поджидали пастухи.
Медленно и неслышно шел я к оленям. И вдруг они решились на отчаянный прорыв. Они ринулись вдоль берега к пастухам. Свистнули тынзей, раздался стук копыт, храп, и я услышал плеск воды и ругань пастухов.
Я подбежал к берегу. Все четыре оленя, сбитые в ряд, точно их по-прежнему связывала невидимая нить, стояли по колено в воде и озирались на пастухов. Рога двух оленей были захлестнуты тынзеями. Ремни туго натянулись, но олени и не думали выходить на берег.
Тогда Ардеев хрипло закричал на них и рывком дернул тынзей. Заарканенные, они замотали головой, но с места не тронулись. Зато два других, нарушив строй, зашли в воду по грудь и замерли поодаль. Не приняв еще решения, что делать дальше, Ардеев сердито выругался. Чуть успокоившись, сказал:
– Если б засветло приехали, не дичились бы так: видели б на том берегу упряжки с собратьями и вели себя спокойней… Ночь во всем виновата, будь она неладна!
Бригадир изо всех сил потянул за тынзей, но олень уперся ногами в дно и не подвинулся ни на вершок. Тогда бригадиру стал помогать Талеев. Оленья шея вытянулась, но не придвинулась – олень героически продолжал держаться в воде. «Видно, без меня не вытащить эту репку», – подумал я, намотал на руку конец тынзея, уперся сапогами в какую-то ямку и всей тяжестью тела повис на ремне.
– Легче, – подал голос Ардеев, – так мы вытащим одну голову.
Оставив меня с Талеевым держать тынзей, бригадир в нерпичьих тобоках зашел выше колена в воду, обвязал веревкой оленя за шею, и мы легонько вытащили упрямца на берег: стоит оленю перехватить горло, как он сразу сдается и смирнеет. Но зато два других еще не пойманных оленя вдруг захрапели и поплыли по воде в ночь, к материковой земле.
– Не хватало заботы! – выругался Ардеев. – Искать придется теперь…
Тем же способом» мы вытащили на берег второго оленя. Пастухи смотали тынзей, и мы пошли к лодке. Сопровождать оленей поручили мне, и я вел их за две веревки. Они охотно сошли в воду и поплыли вслед за лодкой. Греб Талеев, бригадир правил на корме, а я крепко держал веревки, к которым были привязаны оба оленя. Собаки едва поспевали за ними. Высокие ветвистые рога неслись над водой, вода кипела и заворачивалась в маленькие воронки вокруг крепких оленьих спин.
На берег олени вышли раньше нас, и я, держась за натянутую веревку, выбрался из шаткой лодчонки на топкий откос. Серый олень резко отряхнулся от воды, обдав меня холодными брызгами. Мне почему-то стало смешно, и я провел рукой по его сильной и теплой, совсем по-человечески теплой спине. Талеев понял мой жест по-своему.