Окруженный деревьями, зверь наклонил голову.
— Мы с тобой прилетели сюда по небу, вместе. Помнишь?
Он покачал головой. Он не мог вспомнить ничего, кроме Уиллоу-Хит.
— Прошло слишком много лет, — сказал зверь. — Мне пора возвращаться домой. И тебе тоже. Твоя мама ждет.
И тогда, именно тогда, Питер вспомнил, что у него была мать. Он помнил тишину, щелканье, жужжание ткацкого станка, отдаленное журчание ручья. Ощущение, когда тебя укачивают, чтобы ты заснул. Мать, такая, какая была у Уайатт. Кто-то, кто лечил его царапины, целовал в макушку и пел ему песни. В этот момент, когда деревья возвышались над ним, как часовые, она казалась очень, очень далекой отсюда.
Закутанный в темную мантию зверь искоса наблюдал за ним, его удлиненный череп поворачивался на шарнирах.
— Ты бы этого хотел? Увидеть свою мать? Вернуться домой? Ты, должно быть, ужасно устал умирать. Я могу сказать, что тебе нужно делать, чтобы жить. Это очень просто.
***
Он проснулся от телефонного звонка.
«Это всего лишь сон», — сказал он себе. Воспоминания о другом человеке из прошлой жизни тянулись за ним по пятам в реальный мир. В доме был только один телефон, и он не работал уже много лет.
Теперь Питер рвался из цепей, отчаянно надеясь услышать хоть какие-то намеки на то, что Уайатт поднимается наверх. В ту последнюю роковую ночь перед тем, как она ушла навсегда, он планировал довести дело до конца — вонзить лезвие ей в живот и дать ей истечь кровью, как поступала с ним ее семья в течение многих лет. Унести ее в рощу и позволить зверю насладиться последними ударами ее сердца. Последнее кровавое подношение в обмен на его свободу.
Но когда пришло время сделать свой ход, он заколебался.
Где-то над головой зашипел чайник. Пара ботинок застучала по деревянному полу. Фермерский дом застонал от движений Уайатт, старые кости переместились на корточки. Она поднялась наверх несколько часов назад, вероятно, чтобы позвонить матери, и с тех пор не возвращалась. Не для того, чтобы отпустить его. Не для того, чтобы задать вопросы. Не для того, чтобы пялиться.
Минуты текли незаметно, день из золотого превратился в красный, а затем в фиолетовый, лунный свет тонкими серебряными бликами лился в окна. В конце концов — это было невероятно — Питер заснул, его руки были напряжены до предела, а голова полна снов.
Она была рядом, когда он снова проснулся. Он ощущал ее присутствие, как синяк, будто она избивала его до костей.
— Питер, — сказала она, уже не в первый раз. — Проснись.
Он не торопился, крепко зажмурил один глаз и приподнял голову, которая до этого лежала у него на груди. Прямо под ним стояла Уайатт, закутанная в белый свитер, пропитанный молью, и сжимала журнал в кожаном переплете, как щит. Страницы раскрылись веером, обнажив поля, набитые расплющенными веточками клевера. В ее карих глазах было что-то настороженное, в том, как она привставала на цыпочки, словно лань, готовая взлететь.
Он сразу понял: что-то изменилось.
Когда она впервые обнаружила его подвешенным в темноте, она была в бешенстве, отчаянно пытаясь найти способ освободить его. Теперь же искоса смотрела на него, будто он был волком, с которым она столкнулась в лесу. Будто одно неверное движение могло заставить его броситься на нее.
— Я не смогла связаться с мамой, — сказала она голосом, достаточно ровным, чтобы казаться мертвой. Когда он молча посмотрел на нее, она вздохнула. — Последние несколько часов я разбирала вещи отца. Искала ответы.
— Что-нибудь нашла?
— Не знаю, — спросила она. — Ты мне скажи.
Она перевернула страницу, все еще настороженно глядя на него. Сушеная лобелия рассыпалась к их ногам голубоватыми крошками.
«Эта зима самая холодная за всю историю наблюдений», — прочла она, и в голосе девушки он услышал слова ее отца. — «Сосульки свисают, как клыки, почти касаясь сугробов. По ночам температура опускается значительно ниже нуля. Уже дважды мальчик спрашивал, можно ли ему зайти внутрь. На этот раз Теодора отказала ему. Она не доверяет ему. Она не хочет, чтобы он был рядом с Уайатт. И все же я знаю, что это ее гложет. В канун Рождества я застукал ее за тем, как она набивала четвертый чулок вещами моего детства, которые нашла на чердаке».
Она, прервавшись, глазами пробежала оставшуюся части отрывка. Он не нуждался, чтобы она читала ему вслух; Питер прекрасно помнил ту зиму. Он проснулся в крошечном домике священника с мансардой, где спал, с затекшими мышцами после очередной ночи, проведенной в дрожащей постели. Потом спотыкаясь, забрел в часовню и обнаружил на окнах ледяные заросли папоротника, а на алтаре — одинокий чулок. Это было своего рода молчаливое причастие — неохотное подношение из маленьких зеленых армейских человечков и пластиковых йо-йо, и сладостей, завернутых в фольгу.