— Отец написал то же самое в своем дневнике. Где это было? Я же только что читала… вот. «Говорят, что только полноценное жертвоприношение может умиротворить зловещую тьму».
Она захлопнула дневник, и этот звук заставил его вздрогнуть.
— Так вот в чем дело? Ты планируешь использовать меня как своего рода ритуальную жертву?
Ее голос дрогнул на последнем слове, будто она не могла заставить себя произнести это вслух. Жертва. За все годы своего заточения Питер натренировал свое тело до сверхъестественной нечувствительности. В ее присутствии он чувствовал все — пустоту в животе и острую боль в руках, медленную атрофию мышечной ткани и неровное биение своего сердца. Он был уверен, что она слышала, как оно колотится в тишине.
— Если телефон зазвонит снова, — сказал он, — не снимай трубку.
От разочарования на ее щеках вспыхнули розовые пятна.
— Я не понимаю. Ранее ты сказал, что хочешь, чтобы мы работали вместе. Ты сказал, что Уиллоу-Хит нуждается в ведьме для поддержания своих чар. Я не смогу сделать это за тебя, если умру.
— Верно, — согласился он. — Не сможешь.
— И что потом? Какая тебе выгода от моего убийства?
Какое имело значение, если он ей скажет? Если она даже не пытается практиковать магию Уэстлоков, если не будет работать с ним, чтобы освободить его, они оба сгниют еще до конца. Ферма умирала. Зверь ждал. Они уже были почти мертвы.
— Я должен вернуться домой, — сказал он, и правда слетела с него, как нитка, продетая в слишком маленькую иголку. Уайатт отшатнулась, будто ее ударили. Пыль взметнулась за ней бледными серебристыми фракталами.
— Домой, — эхом отозвалась она.
Укол гнева в его животе был вызван мышечной памятью. Это был праведный гнев маленького мальчика на берегу мельничного пруда, когда он топил солдатиков подо льдом.
— Ты действительно думала, что Уиллоу-Хит мой дом?
— Но это было так, — в ее голосе послышалось что-то грубое. — Это был наш дом.
— И этак говорит девушка, появившаяся через пять лет с канистрой бензина и спичками.
— Не надо, — выплюнула она. — Не притворяйся, будто ты хоть немного понимаешь, что мной движет.
Он мог бы сказать ей, что она глубоко ошибается. Что он изучал ее так долго, так много лет, что знал ее, как моряк море. Что он чувствует перемены в ее настроении, как смотритель маяка чувствует боль в коленях перед грозой.
Вместо этого он стиснул зубы и сказал:
— Взаимно.
Словно серебристый лист перед дождем, он увидел проблеск решимости в ее глазах за мгновение до того, как она сделала свой ход. Потянувшись к нему, она обхватила пальцами его подвеску-пуговицу и резко дернула ее. Шнурок врезался ему в затылок, нитка треснула о кожу с такой силой, что он скривился, стиснув зубы.
Он должен был это предвидеть. Конечно, она узнала ее. Долгие годы он прятал маленькую пластиковую пуговицу. В кармане. В ботинке. В рассеченном трещинами выступе алтаря — крошечный голубой трофей, который он носил с собой, как счастливую монетку. Теперь спрятать ее было некуда. Кожаный шнурок безвольно повис в ее кулаке, что было отвратительно и очевидно. Сквозь шум крови в ушах он услышал ее приятный тихий голос.
— Это мое.
Это не было вопросом, и он не стал отвечать.
— Боже. — Она разжала пальцы и уставилась на маленькую голубую пуговицу у себя на ладони. Он просверлил ее посередине, сделав гладкой и ровной, как металлическую шайбу. Когда Уайатт заговорила снова, ее вопрос прозвучал тихо.
— Было ли что-то из этого настоящим?
Этот вопрос запал ему в душу. «Было ли что-то из этого настоящим?»
Он подумал о звездах, кружащихся над головой, и о ее руке в своей. Сильное биение ее пульса под кончиками его пальцев и то, как он думал, что, может быть, еще одна жизнь на другой стороне неба не была бы такой невыносимой, если бы Уайатт и Джеймс были рядом.
Он подумал о том, чего ему, в конце концов, стоила его нерешительность.
— Нет, — сказал он искренне. — Ты верила в то, во что я хотел, чтобы ты верила.
Взгляд ее карих глаз встретился с его, и он увидел, как на нижних веках у нее заблестели слезы. Снаружи поднялся ветер. Он с бешеным стуком швырял в стекло крылатые семена платана.
— По крайней мере, она не противная плакса, — сказал однажды Джеймс, когда они наблюдали, как она пробирается сквозь заросли деревьев, а ее ладони краснели от ссадин в тех местах, где девушка упала в грязь. — Она разражается слезами по меньшей мере по десять раз на дню. Держу пари, это репетируется перед зеркалом.
На этот раз она не разрыдалась.