Прощай, прощай!
Я девять лет
брал счастье
за руку
и вел,
и нет
его!
Я должен встать
и жизнь перелистать
и, встав,
начать
все
с чистого листа.
Как
мир за месяц
поредел!
Ну, да,
я здесь,
а Клава где?
Где
эта сказочная Гда,
жизнь,
где без нас идут года?
Нет!
Я не мрачен.
Я хочу
войти с другими
к жизни в дом,
пробиться
к чистому лучу
поэзии
своим трудом,
я говорю:
работай,
лезь
по строчке лестничной к звезде!
Я не уйду.
Я жив.
Я здесь!
Ну да,
я
здесь,
а Клава где?
Я девять лет
брал счастье
за руку
и вел,
и нет
его!
Я должен встать
и жизнь перелистать
и, встав,
начать
все
с чистого листа.
Как
мир за месяц
поредел!
Ну, да,
я здесь,
а Клава где?
Где
эта сказочная Гда,
жизнь,
где без нас идут года?
Нет!
Я не мрачен.
Я хочу
войти с другими
к жизни в дом,
пробиться
к чистому лучу
поэзии
своим трудом,
я говорю:
работай,
лезь
по строчке лестничной к звезде!
Я не уйду.
Я жив.
Я здесь!
Ну да,
я
здесь,
а Клава где?
Вначале
десять первых дней
я позабыл
рыдать над ней.
Меня знобил
пустяшный грипп
больного полузабытья.
Должно быть, я
не влип
еще
в топь
трудной жизни
без тебя.
Как прочно
всажен в ребра нож --
должно ж
так сердце наболеть,
чтоб на балет
пойти в Большой.
С оглохшей
наглухо душой
шел
в Метрополь,
часов до трех
в ночь на бульварную скамью,
в полузнакомую
семью, --
я стал тащиться
в те места,
куда б не стал
ходить при ней,
но только не домой
где ждет
где жжет меня
револьвер мой.
Мыслишкой --
сразу кончить все! --
не слишком
страшно
сжать висок.
Подумаешь!
В Москве ночной
при телефоне
эта мысль,
как ни томись,
была полне
карманной,
тихонькой,
ручной.
Но дома!
где лежит пятном --
да,
на пол пролитый
ментол,
и стул
на коврике цветном,
вся наша мебель,
старый стол...
там
эта мысль
меня могла
пугнуть из-за угла.
десять первых дней
я позабыл
рыдать над ней.
Меня знобил
пустяшный грипп
больного полузабытья.
Должно быть, я
не влип
еще
в топь
трудной жизни
без тебя.
Как прочно
всажен в ребра нож --
должно ж
так сердце наболеть,
чтоб на балет
пойти в Большой.
С оглохшей
наглухо душой
шел
в Метрополь,
часов до трех
в ночь на бульварную скамью,
в полузнакомую
семью, --
я стал тащиться
в те места,
куда б не стал
ходить при ней,
но только не домой
где ждет
где жжет меня
револьвер мой.
Мыслишкой --
сразу кончить все! --
не слишком
страшно
сжать висок.
Подумаешь!
В Москве ночной
при телефоне
эта мысль,
как ни томись,
была полне
карманной,
тихонькой,
ручной.
Но дома!
где лежит пятном --
да,
на пол пролитый
ментол,
и стул
на коврике цветном,
вся наша мебель,
старый стол...
там
эта мысль
меня могла
пугнуть из-за угла.
Но где то ж надо спать!
Все та ж
на третий
лестница
этаж.
П о т а щ и ш ь с я --
в передней свет,
а Клавы
просто дома нет.
Нет...
Клавы
просто НЕТ --
всерьез!
ни роз,
в каких лежала,
ни
косы,
молчат ее часы,
и с роз календаря
горят
несорванные дни.
Тут шкаф
и платьица в пушках,
доха в духах,
белье ее,
подаренные пустяки,
мои стихи
в тетрадке и
две прядки
русые,
твои.
Все та ж
на третий
лестница
этаж.
П о т а щ и ш ь с я --
в передней свет,
а Клавы
просто дома нет.
Нет...
Клавы
просто НЕТ --
всерьез!
ни роз,
в каких лежала,
ни
косы,
молчат ее часы,
и с роз календаря
горят
несорванные дни.
Тут шкаф
и платьица в пушках,
доха в духах,
белье ее,
подаренные пустяки,
мои стихи
в тетрадке и
две прядки
русые,
твои.