Но знаете,
я думал жить.
И лучше,
что замкнув на ключ
свой стол
и в нем железный ствол.
И ключ --
столу на уголок,
и лег,
не зарыдав
в тот раз,
на свой матрас.
Не спал,
сквозь пальцы
видел я:
ключ сполз,
сам
ящик отпер,
щелк --
и выглянула из стола
насечка деревяных щек
и указательный
ствола.
Револьвер мой
вспорхнул,
поплыл
под потолком лепным,
кругом,
кривым когтем вися.
Вся
комната петлила
с ним,
с патроном запасным.
Кружил
и у подушки
врылся в пух,
как друг,
что лучше новых двух
и издавна со мной дружил.
Пока он ждал
бессильных рук,
я вспомнил:
у меня есть друг
на Трубниковском.
К счастью, днем.
Не вспомни о нем,
сейчас
я б не ходил
среди живых.
Срываешь дождевик.
Бредешь
в плеск,
в дождь
тоску свою таща,
текут со щек --
еще! еще! --
капельки плача и дождя.
Лишь я вошел к нему,
лишь сел
сказал,
что заночую тут,
что дома моют,
окна трут
и куча дел, --
как телефон
вздрогнул
звоночком
ночь дробя.
Друг
трубку снял:
-- Кого? Его? --
и трубку протянул:
-- Тебя.
я думал жить.
И лучше,
что замкнув на ключ
свой стол
и в нем железный ствол.
И ключ --
столу на уголок,
и лег,
не зарыдав
в тот раз,
на свой матрас.
Не спал,
сквозь пальцы
видел я:
ключ сполз,
сам
ящик отпер,
щелк --
и выглянула из стола
насечка деревяных щек
и указательный
ствола.
Револьвер мой
вспорхнул,
поплыл
под потолком лепным,
кругом,
кривым когтем вися.
Вся
комната петлила
с ним,
с патроном запасным.
Кружил
и у подушки
врылся в пух,
как друг,
что лучше новых двух
и издавна со мной дружил.
Пока он ждал
бессильных рук,
я вспомнил:
у меня есть друг
на Трубниковском.
К счастью, днем.
Не вспомни о нем,
сейчас
я б не ходил
среди живых.
Срываешь дождевик.
Бредешь
в плеск,
в дождь
тоску свою таща,
текут со щек --
еще! еще! --
капельки плача и дождя.
Лишь я вошел к нему,
лишь сел
сказал,
что заночую тут,
что дома моют,
окна трут
и куча дел, --
как телефон
вздрогнул
звоночком
ночь дробя.
Друг
трубку снял:
-- Кого? Его? --
и трубку протянул:
-- Тебя.
Шел
шепот
медным волоском
(Алло?
Не Клава это, нет!)
То проволочным
голоском
револьвер
шепчет
в ухо мне.
Внушает:
"Я могу помочь,
ночь
подходящая вполне
для наших с вами
дел.
Предел
я положу
всей жути жить,
позвольте
положить
в висок
вам
сплава
узенький кусок.
Вас Клава б
не ругала
за-
глаза,
что вы идете к ней.
Вам --
дуло
выход из любви,
из ада
"нет ее",
из дней
без глаз ее,
без губ,
без рук --
вы ж как без рук..."
И я пошел
к Большой Ордынке,
к тупику,
где свой висок
я опеку,
домой --
где ждет меня,
где жжет,
маня,
меня
револьвер мой.
Бульваром Гоголевским,
где,
в наш старый дом,
да,
каждый день,
мы шли вдвоем.
Где ни пройдешь,
весь грунт
нас помнит от подошв
до рифм
прочитанных поэм,
от Гоголя
до буквы "М".
Как пить --
не пивши тридцать дней,
как есть,
не евши...
я -- о ней!
Как шарят папирос
(курить!).
Где тень
ее
среди берез?
Как повторить
пропавший день
шепот
медным волоском
(Алло?
Не Клава это, нет!)
То проволочным
голоском
револьвер
шепчет
в ухо мне.
Внушает:
"Я могу помочь,
ночь
подходящая вполне
для наших с вами
дел.
Предел
я положу
всей жути жить,
позвольте
положить
в висок
вам
сплава
узенький кусок.
Вас Клава б
не ругала
за-
глаза,
что вы идете к ней.
Вам --
дуло
выход из любви,
из ада
"нет ее",
из дней
без глаз ее,
без губ,
без рук --
вы ж как без рук..."
И я пошел
к Большой Ордынке,
к тупику,
где свой висок
я опеку,
домой --
где ждет меня,
где жжет,
маня,
меня
револьвер мой.
Бульваром Гоголевским,
где,
в наш старый дом,
да,
каждый день,
мы шли вдвоем.
Где ни пройдешь,
весь грунт
нас помнит от подошв
до рифм
прочитанных поэм,
от Гоголя
до буквы "М".
Как пить --
не пивши тридцать дней,
как есть,
не евши...
я -- о ней!
Как шарят папирос
(курить!).
Где тень
ее
среди берез?
Как повторить
пропавший день