— Нечего при чужой жене такие дурости лепетать, — рявкает родитель, затем добавляет. — При Маринке тоже. Она еще маленькая.
— Да какая…
— Ну-ка!
Замахивается, и Саша вжимается лицом в подушку.
— Понял, понял.
— Вот молодец. Пошли, Роз, нечего молодым мешать в разговорах по душам.
— Но…
Папа настойчиво выталкивает маму за дверь. Из-за травмы Сашу торжественно переселили в гостевую комнату на удобную двухспальную кровать, так что теперь он возлежит на перине и наслаждается ласкающими лучами солнца. Сквозь тонкий тюль проникает в помещение и касается золотистой от загара кожи.
— Лисеночек, — мурлычет поганец и благодушно кивает на кровать. — Садись рядом.
— Еще чего, — мгновенно надуваюсь, — обойдешься.
— Ну, лисенок, я же ради тебя так страдал, так страдал…
Опять стонет, ерзает, будит во мне чувство вины. Встряхиваю головой, чтобы избавиться от него.
Нечего! Не заслужил еще прощения!
— Сам дурак, — огрызаюсь, но с опаской подхожу ближе и сажусь на край. — Зачем на сливу полез? Она старая, ветки слабые. Взял, сломал. Еще и малину попортил.
— Чего там портить?! — взбрыкивает Саша.
— Урожай.
— Там одни сухие ветки, боже.
— Три из них были с ягодами.
— Ну, ой, лисенок, какие там ягоды. Хочешь, куплю на рынке хоть пять ведер…
Осторожно касаюсь поясницы, двигаюсь пальцем по местам, где нет зеленки. Саша молчит, несильно сжимает подушку и вздрагивает, как только я обвожу одну из царапин. Прохожусь ногтями по смуглой коже.
— Лисенок, — стонет спустя пять минут, — не пытай. Иначе роскошное постельное белье твоей мамы будет зеленым, а ты очень уставшей.
Тихо хохочу и наклонюсь к нему, чтобы вдохнуть аромат елки. Удивительный запах, который не перебивают даже дезинфицирующие средства. Будто он пропитан им насквозь, источает, напоминает о боре возле его дома.
Вздрагиваю, потому что в приятные воспоминания врываются совсем другие кадры. Саша и его невеста возле забора. Он страстно целует ее, крепко обнимает, что-то говорит. Качаю головой, затем убираю руку.
Но меня ловят за запястье, когда я почти встаю.
— Отпусти.
— Нет.
Его серьезный взгляд прожигает насквозь, будит внутри тоскующее пламя обиды.
— Саша, — терпеливо дергаю рукой, — отпусти.
— Если отпущу, ты снова уйдешь от меня, — качает головой. — Пожалуйста, Мари, давай поговорим. Не хочешь — просто посиди рядом.
— И в чем смысл?
Видимо, горечь в моем голосе заставляет его понять, в каком я состоянии. Пальцы разжимаются, взор тускнеет, а лицо искажает боль.
— Ладно, — говорит негромко, — я и не надеялся на легкий путь.
Совесть припечатывает к полу. Колеблюсь, кошусь то на дверь, то на Сашу. Мучительно думать, что мой уход может привести его к неправильным мыслям. Решит, что я не люблю его или того хуже.
Господи, какая дурь лезет в голову.
— Саш…
— Просто дай один шанс, а? Всего один, — просит с мольбой. — Сходим на пикник, поговорим. Потом ты решишь: верить мне или нет. Я все объясню, правда.
Вздыхаю, хмурю брови и сжимаю сведенные ладони коленями.
— Точно не будешь приставать?
От его хитрой улыбки по спине скачут муравьи.
— Такого я не обещаю.
— Дурак, — фыркаю громко, но не ухожу. Почему-то.
— Я люблю тебя, Мари, — говорит легко. — И готов ждать тебя столько, сколько потребуется.
Глава 79. Саша
— Ты же за рулем.
Марина поджимает губы и косится на бутылку вина в моих руках. Согнув ноги, обнимает колени и теребит подол длинного белого платья в крупный подсолнух.
С хрустом откручиваю крышку.
— Спокойствие. Оно безалкогольное, — улыбаюсь, пока разливаю по бокалам красную жидкость. А в подкорке бьется: «Хотя градус сейчас не помешал бы».
Казалось бы, чего нервничать?
Любимая женщина рядом, вокруг полное умиротворение.
Мысленно благодарю Диму. Подсказал отличное место для уединенного разговора.
В глубине леса прячется серебристая расщелина. Она уходит в гору. Прохлада от крон перемешивается с журчанием реки, которая водопадом стекает вниз и собирается в маленькие природные бассейны.
Мы устроились на берегу, возле музыкального течения.
Живи и радуйся!
Но волнение опутывает пальцы липкой паутиной и стягивает горло до судорог.
— За нас?
— За твое выздоровление, — хмурится Марина.
Морщусь.
Разговор предстоит не из легких, но его не избежать. А так хочется. Лисенок рядом, а от желания коснуться рыжих кудряшек в груди бьет молот. Еще немного — и я оглохну. Рваный выдох слетает с губ, язык обводит контур пересохшего нёба.
Сажусь напротив Марины.
— Посмотри на меня, — она опускает взгляд. — Лисенок, ты должна видеть, что я не вру.
Расплавленное серебро в ее радужках ослепляет. Как горный ручей, переливается холодными красками прохладного леса вокруг. Хочется попробовать на вкус приоткрытые губы, запутаться в растрепанной шевелюре и слизать каждую веснушку на ее лице.
Но нельзя.
Новый побег точно закончится нашим расставанием.
Набрав воздуха в легкие, открываю рот.
— У меня ничего ни с кем не было за прошедшее время.
— Конечно! — моментально взвинчивается Марина, а ее глаза сужаются до щелочек. — Супер, Левицкий. А сосался ты с невестой, видимо, из дружеского порыва? Давай, развешивай лапшу! Идиотка, какая я идиотка. Думала, у тебя хватит совести признаться...
— Мари, — срываюсь на рык. С трудом останавливаю зарождающийся смерч возмущения. Выдыхаю несколько раз и добавляю тише: — Начну с другого. Это долгая история. Выслушай, хорошо?
Зло смеется.
Ее голос впивается лезвием в напряженные барабанные перепонки. Тянусь к уху и растираю ладонью.
— Зачем? Предоставишь замеры окна и скажешь, что я ослепла?
— Нет, — кашляю. — Расскажу, почему ни одной девушке в здравом уме не стоит со мной быть.
Замолкает, трясет головой, смотрит в глаза. Напряжение сменяется недоумением.
Залпом осушаю бокал. Нервно зарываюсь пальцами в волосы.
— В детстве мне казалось, что у нас идеальная семья, — перед глазами скачут давно позабытые кадры прошлого. — Большой дом, счастье. Родители любили друг друга до безумия. У меня было все. Когда сверстники в садике с завистью смотрели на мои игрушки и вещи, я ничего не понимал. Рассказывал папе, а он просто покупал конфет или мороженое на всю группу. Но некоторые не брали. Говорили, что им родители не разрешают со мной дружить. И просили ничего не рассказывать отцу.
Марина молчит, крутит в руке бокал, разглядывает поблескивающие под водой камни. Когда тянусь к сигаретам, оборачивается и прислушивается. Чиркаю зажигалкой и растираю покрытый щетиной подбородок.
Последний раз я так много говорил о себе в восемь лет. Когда не вылезал из кабинета терапевта и учился открываться. Тогда у меня остались неприятные впечатления о процессе. Ворошить прошлое, как теребить палкой в омуте.
Кристальная поверхность покрывается мутью, а на языке оседает сырость.
Испытывал ли я облегчение от признания? Вряд ли.
А сейчас мне лучше.
— Понимаешь, я просто хотел общаться с кем-то, кроме «близнецов».
— Кого?
Заторможено смотрю в затуманенное непониманием лицо Марины. Усмехаюсь.
Боже.
За такой короткий срок она стала настолько родной, что, кажется, все знает.
— Близнецы — это Лена Соловьева, которая Шершнева, и Женя Лазарев. Они вечно вместе, не разлепишь. Еще и похожи. Я так про себя их прозвал. Наши отцы дружили в тот период.
От воспоминаний к горлу подкатывает ком.
— Не знала, — на автомате отвечает Марина.
— Я чувствовал себя третьим лишним. Маму ревновал к ним. Неважно. Короче, когда она сообщила, что у меня будет братик, я пришел в восторг. Перестали беспокоить и глупые взрослые, которые утаскивали детей подальше, и лебезящие воспитатели. Но в один прекрасный день моя жизнь разрушилась.