— Ну, почему? — всхлипнув, я закрываю лицо. Будто и впрямь кто-то умер!
Я плачу так горько, по-детски. Стыжусь этих слёз. Пытаюсь укрыться, уйти от назойливых глаз человека, стоящего рядом со мной.
— Всё поправимо, — произносит он мягко.
Но мне так не кажется! Что-то можно исправить. А что-то — уже никогда…
— Кхы! Кхы! Кхы! — рыдаю взахлёб, скомкав пальцами мякиш салфетки.
Эта поломка — вершина! Кульминация всех моих бед. Кому я попала в немилость? За что меня так…
Сквозь слёзы уже не могу различить шевеление. Мне плевать, что он видит! Плевать, как я выгляжу в данный момент. Мне так больно! Вся жизнь под откос!
Вдруг, вырывая меня из потока мучений, чьи-то руки хватают с обеих сторон. Задыхаюсь. Мычу. Когда в рот мой впиваются губы. Сухие, горячие, властные, они накрывают мои.
Это даже не поцелуй, а «автограф»! Какой-то засос, ненасытный и яростный. Я ощущаю, как влажный язык раздвигает мой наглухо сомкнутый рот. И мычу что есть сил! И в отчаянии дёргаюсь, пытаясь его оттолкнуть.
Но Виктор силён. Он вцепился в меня мёртвой хваткой. Держит руками лицо, прижимается, пробует…
— Ммммм, — исторгаю последний, измученный стон.
Когда он меня выпускает, когда губы его с громким чмоком бросают меня целовать, я дышу, как утопленник. Просто не в силах поверить, что он это сделал!
Он до сих пор ещё держит меня, когда я влепляю пощёчину. Звонкую, хлёсткую! Как мне кажется, сильную. Но его голова неподвижна. Он продолжает смотреть на меня сверху вниз. Выпрямляется.
— Ой, — восклицаю я, трогая губы. Они чуть зудят от щетины, одновременно колкой и мягкой.
— Прости…те, — отзывается Виктор, прячет руки в карманы, отходит.
Я слышу его продолжительный вздох. Сама же едва умудряюсь дышать! Сердце бьётся как азбука Морзе: «три коротких, два длинных…». По спине льётся струйками пот.
«Боже, какое бесстыдство», — прихожу я в себя.
— Прошу вернуть мне ключи от машины, — говорю, не узнавая свой собственный голос.
Вскинув голову, Виктор стоит в ареоле наружного света. На фоне окна он невидим, а я… Могу лишь представить себе, как я выгляжу в данный момент! Губы распухли, глаза покраснели, макияж, им размазанный, всюду, где быть не должно. Лицо, как с картины Ван Гога.
— Настя, я извиняюсь, — говорит виновато, — Я просто хотел вас утешить…
— Хотели утешить? — взрываюсь я криком, — Хороший предлог!
И, протянув ему руку, стою. Ожидаю, пока он отдаст мне ключи. Сейчас же звоню в другой сервис, и везу свою ласточку к ним. Не останусь здесь ни на минуту!
— Настя, ну это смешно. Я готов починить без оплаты, в счёт этой провинности…
— Нет! — я машу головой, вытираю помаду.
Он хмыкает:
— Вы ведёте себя, как ребёнок.
Задохнувшись, беру свою сумочку.
— Настя, — с мольбой просит Виктор.
Его тон виноватый. Хотя… Он уже получил по лицу. Боже! Я в жизни не била никого. Даже детей своих только трепала шутливо «по шёрстке». А тут… по лицу!
В какой-то момент я хочу извиниться. Но беру себя в руки. Ведь он заслужил? Кто просил его лезть? Ко мне в рот… языком!
— Я ухожу немедленно, — сообщаю гнусавым, осипшим от плача и ярости тоном.
Пытаюсь протиснуться к двери, но он не даёт.
— Настя, — говорит моё имя так, будто конфету кусает.
Я отвожу взгляд. Только что он меня целовал! Вдруг у него на уме что-то большее?
— Прошу вас, останьтесь, — не унимается Виктор, — Позвольте загладить вину! Я совсем не хотел вас обидеть.
Я молчу, размышляя. Совсем не хотел? Или всё же хотел… не совсем.
— Хорошо, — говорю я бесстрастно, серьёзно и взвешенно, — Я надеюсь, ваш сервис стоит испытанных мной неудобств.
Уже в такси меня одолевают сомнения. Верно ли я поступила? Оставила номер ему. Но… Боже мой! Как я устала! И ехать куда-то, на что-то надеяться, ждать. Пусть так! Пусть починит. А после я просто забуду о нём. Навсегда.
Глава 20
Ещё один день пролетел. А я на такси. Договорилась с водителем. Буквально его наняла! Хороший мужик, молчаливый. Блатняк не включает, за дорогой следит. А то, бывает, нарвёшься на быдло…
Арендодатель пошёл на уступки. Обещал с переездом помочь. Деловой человек, сразу видно! А я обещала, как на ноги встану, отдам ему всё до копейки. И долг за аренду, и плату за свет. И витрину, которую он притащил! Соседи солидные. Магазин мягкой мебели и большой ювелирный салон. Кто зайдёт посмотреть на диваны, увидит отдел. А, купив себе новую шмотку, решит присмотреть украшение…
Сообщение на смартфоне. От дочки. Открываю его и понять не могу… Что это? Лишь приглядевшись, замечаю початки кукурузы и стоящую в зарослях Динку. Увеличив, смотрю на неё. Загорела и щёчки, как яблочки!
«Салон красоты», — пишет дочка.
И на следующем фото видны волоски кукурузы. Точнее, косички из них! На другом — «современная стрижка», каре. Теперь это не просто початки, а уже манекены. С которыми дочка колдует вовсю!
«Бабушка видела?», — отвечаю ей.
«Нет ещё», — пишет Диана.
Я представляю реакцию мамы. И шлю ей забавную рожицу. Научилась у сына.
«Я решила, что буду стилистом», — сообщает дочура, — «Маринка говорит, что у меня талант».
«Ещё бы», — думаю я.
Чего только стоят початки! Нарядные, словно толпа разномастных девиц.
«Папе привет», — пишет Дина.
Режет меня без ножа! Папа — тварь, ненавижу. Не хочу ненавидеть его, но любить не могу. Сегодня проснулась в холодном поту. Начала закрываться! Замок на двери очень хлипкий. Захочет, сорвёт! Но зачем? Изнасиловать? Вряд ли. Убить? Как в моих страшных снах, где мы убиваем друг друга. Сначала он меня, а потом — я…
Сказал бы мне кто-нибудь, лет этак десять назад, что я стану бояться его. Человека, которого знала, любила. Которому верила! А теперь вот… боюсь. Заходить на порог. Засыпать рядом с ним, через стену. Этот дом, как тюрьма для двоих. Добровольно себя заковавших.
Думала, что, если съехать к подруге на время суда? И пожить у неё. Но уйти, значит — сдаться! Скоро дети приедут. Я же — мать, я должна оставаться с детьми. И никто не лишит меня этого права.
Илья уже дома. Машина стоит в гараже. Рановато! Но мне всё равно. Я сказала, что будем решать через суд. Он не хочет развод, я не вижу причин оставаться. Вот и всё! Мы уже не семья.
Я вхожу очень тихо. Хочу проскользнуть, чтобы с ним не столкнуться. Но, крадясь мимо кухни, вижу Илью за столом. Он сидит напряжённо. Ссутулившись. На спине проступают бугры крепких мышц…
Пусть бы и дальше сидел! Только что-то в его странной позе вынуждает меня приглядеться. Пятно на рубашке! На белом фоне спины отчётливо видится чья-то… ступня.
Я ступаю неслышно. Боюсь напугать. Знаю, случилась беда! Но, какая? Тихо встав позади, различаю: рубашка расстёгнута, и пятно на спине — далеко не единственный след…
Рукав, что закатан, весь в пятнах от крови! Кровавые ссадины метят кулак, в котором он держит холодное мясо.
— Что случилось? — шепчу оседающим голосом.
Какой-то невидимый страх окружает, сжимает в тиски…
Стоит ему повернуться, и я громко ахаю. Его не узнать! Половина лица — сплошь, одна гематома. Глаз заплыл, только верхнее веко дрожит. На брови, рассечённой ударом, застыла кровавая капля.
— А что, не заметно? — произносит с трудом.
Губа тоже лопнула, кровь запеклась. Но, стоит ему улыбнуться, как ранка опять начинает кровить.
— Ты… подрался? — говорю я, садясь.
В последний раз нечто подобное на лице у Самойлова было ещё в ранней юности. Тогда он пытался меня впечатлить. Влез в какую-то драку. Впечатлил! Я рыдала, вытирая его своим белым шарфом. А теперь я тянусь за салфеткой…
Но Илья отстраняется. Он смотрит мне прямо в лицо, одним своим глазом. И силится что-то сказать.