– И вам не жалко вашей дружбы? – не скрываю удивления я.
– К сожалению или, быть может, к счастью, подчас приходится выбирать, что для тебя важнее, – парирует Байрон. – Получить абсолютно всё и сразу нам не дано. Никому не дано.
Мне нечего ответить на философское, каплю обречённое замечание это, и я умолкаю.
После ужина в «Бархате» мы вновь допоздна катаемся по городу, обсуждаем какие-то незначительные вещи, разговариваем на отвлечённые темы. Затем инкубы отвозят меня домой, и я опять невольно изумляюсь тому, что ни один, ни другой не предпринимают попытки поцеловать меня на прощание, даже не обнимают, словно опасаясь чего-то. Лишь выйдя из мобиля Байрона и направившись вдоль глухой ограды нашего дома к задней калитке – отчего-то не хочется рисковать, пользуясь парадным входом, – я воспоминаю запоздало, что чем больше позволят себе инкубы, чем теснее контакт, тем выше шансы оставить на коже, на одежде чужой запах.
Тем скорее Эван поймёт, что время я провожу не только с Арсенио.
Тем быстрее осознает, как далеко я готова зайти в отношениях с обоими. И едва ли брату понравится это открытие.
А я не желала раньше срока давать Эвану повод требовать у Арсенио объяснений или, того хуже, сатисфакции. Не хотела, чтобы брат угрожал инкубу, прибегал к насилию, переходя к методам воздействия, принятым на улицах Нижнего города.
Неладное чую возле самой задней калитки. Настораживаюсь мгновенно, готовая броситься на нежданного противника и в то же время досадуя на неудобное длинное платье и туфли на каблуке.
– Вот оно, значит, как, – произносит мужской голос, и я вздрагиваю, узнав его.
Клеон выступает из плотного, что тяжёлые бархатные портьеры, сумрака вокруг, копящегося на узкой боковой улочке, куда выходит задняя калитка, делает шаг ко мне и замирает. Хмурое, насупленное лицо освещено лишь слабо мерцающими кристаллами замка на чёрной створке в ограде, взгляд по-прежнему оценивающий, злой.
– Столько лет, столько воспоминаний, столько всего пережитого вместе и вот итог – всё в Вечную реку, и ради кого? – продолжает Клеон, осматривая меня медленно, неприязненно. – Ради смазливой девчонки, коих в Лилате сотни и тысячи, ради волчицы, у которой только и есть, что ревнивый братец-проводник да нелюдимый характер. О чём они думали? Или как там говорится в народе? Любовь зла, пойдёшь и за кентавра?
– Не понимаю, о чём ты, – качаю я головой в попытке сориентироваться и выиграть время.
– Ещё бы ты понимала. Твои воздыхатели, поди, ничего тебе не сказали, а некоторая смена жизненного уклада нашего народа позволила сохранить в секрете отдельные особенности природы инкубов.
– О чём они не сказали?
Клеон неспешно, засунув руки в карманы брюк, обходит меня по дуге, и я поворачиваюсь вслед за ним, не желая показывать ему спину.
Не сейчас, когда мы одни на пустынной улочке, в тишине ночи и спящего района.
– О многом, полагаю.
– О, во имя Лаэ, если это всего лишь ваша обострённая инкубья ревность, то я вовсе не имела намерений разрушать…
– Ревность? – перебивает Клеон и вдруг разражается резким, презрительным смехом. – Ревность?! Думаешь, дело только в ней? – инкуб вскидывает руку, отчего я отступаю назад, заняв прежнее его место перед дверью в ограде. Клеон же всего-навсего утирает заслезившиеся глаза рукавом вечернего фрака. – Если бы, дражайшая Рианн, если бы всё было так просто. Но это хуже, гораздо хуже. И тем прискорбнее для нас всех, что ни Арсенио, ни даже Байрон не удосужились подумать об этом до того, как одновременно воспылали к тебе страстными чувствами.
– Клеон, если ты объяснишь всё как следует… – стараюсь, чтобы голос звучал ровно, терпеливо, чтобы не слышно в нём было страха, пробуждающегося от слов инкуба.
– Объяснить? С какой это стати? Они приготовили, пусть тогда сами и жрут, – Клеон не говорит – будто сплёвывает зло, с яростью, понять которую я не в силах.
Разворачивается и уходит, растворяется бесшумно во тьме, из которой явился, словно затаившееся чудовище, только и ждущее, чтобы наброситься на случайного путника.