Проходя невдалеке от нас со своим узлом, Роман, понятно, только прикидывался, что никого средь полыни или за кураем не заметил, на самом же деле не сомневается, что мы поблизости, что, схоронившись, как зайчата, взволнованно, со стучащими сердцами ждем - целые пол-лета ждем! - этого необыкновенного часа...
Разумеется, таким вот образом отмечены и наша терпеливость и выдержка, потому что - хоть как тянуло, хоть как сад его всеми своими тайнами нас искушал, а мы ведь не поддались, не полезли шкодить... Был в саду Романовом уголок, окутанный исключительной таинственностью, доступный, наверное, лишь пчелам да солнцу. 1ам, рядом с маленьким прудом, который хозяин выкопал собственными руками, росли несколько деревьев, чем-то ему осооенно дорогие, и среди них одна яблонька, должно быть, и вовсе редкостная,- о ней он сам говорил с видимым волнением:
"Вот эта нам должна уродить..." Поэтому и мы каждый раз посматривали от колодца в ту сторону заинтересованно и все ждали, пока она даст плоды, и даже каким-то внутренним трепетом исполнились, когда однажды летом заметили, как оттуда, из яблоневой листвы, начинает проглядывать нечто будто живое, усмехается красной щечкой.
вправду словно росою да зарею умытое! А что там такое уродилось, это тайна из тайн!..
И вот пришло время!
Несет нам степью точно сама судьба свои дары!
От тех Романовых яблок на столбиках полевая дорожка меняется неузнаваемо: серая, будничная, в пылище, она становится совсем другой лежит среди пожней уже торжественная, праздничная, до самой Терновщины вся будто освещена этими яблоками! Каждая межа требовала отметки, межевых столбиков вдоль дороги стояло много, и такие же они были одинаково низенькие, как и эти, теперешние, которые, исполняя уже иную службу, мелькают сейчас вдоль хайвея, увенчанные красными телефонными аппаратами.
Перед тем, как скрыться за пригорком от наших взоров, Роман е вовсе отощавшим своим узелком задерживается еще у одного столбика, задерживается чуть больше обыкновенного и, обернувшись, какое-то время смотрит на дорогу, украшенную яблоками. Словно сам себя проверяет: ну, как оно получилось? И все мы, присмиревшие в ожидании, представляем его улыбку, добрую и ободряющую, хотя в действительности улыбки и не видно, только возвышается посреди степи в расплывчатых бликах света размытый лучами, слегка ссутуленный силуэт человека с едва заметным узелком в руке.
Вся степь сегодня словно исполнена радости, исполнена августовского света и простора. Лишь когда Роман Винник исчезнет за пригорком, мы вмиг пружинисто вскакиваем на ноги, мчимся во весь дух, счастливо обезумевшие, от столба к столбу, на лету, как всадники, схватывая то, что для нас так щедро уродилось на голых этих придорожных столбиках!
Стремглав летим к стаду напрямик, твердая стерня стреляет из-под босых ног, не успевает даже кольнуть и разбередить наши незаживающие пастушьи язвы.
Уже возле коров, запыхавшиеся, взбудораженные, с блеском в глазах, с видимым счастьем у каждого в руке, мы всласть любуемся этими Романовыми яблоками. Они будто не на дереве выросли, они будто с неба! Где там тягаться с ними тсрновщанским нашим кислицам... Складываем по два детских кулачка вместе, примериваем, и оказывается, что Романове яблоко больше. А пахнет как! Краснобокое, душистое,- что е ним может сравниться ароматом в этой сухой степи, где целое лето изо дня в день мы слышим лишь дух пылищи да коровьих кизяков да горячую, густую горечь полыни на межах.
Но все это до нынешнего дня, а сейчас...
Хоть как нам не терпится, мы, однако, долго эти яблоки не едим, только любуемся ими, встряхнув под ухом, слушаем, как тарахтят внутри зерна. Где-то там, в самой душе яблока тарахтят. Спелое-преспелое! Да еще и окраску дала ему природа под цвет зари... Уляжемся в кружок на меже и, как зачарованные, смотрим, насматриваемся каждый на свое: уж так оно красиво, точно и выросло единственно для красоты.
И удивительное дело: никогда за эти Романовы яблоки мы не дрались, не припомню случая, чтобы мы поссорились из-за них между собою... Или и -здесь определенная роль отводилась волшебству, жила, может, и в дарах сада скрытая сила каких-то Романовых характерницких тайн?
VIII
Давно уже рассвело. Хайвей, выгибаясь сообразно Рельефу местности, пульсируя, струится вдаль; сколько взглядом охватишь, лоснится под солнцем спинами машин.
Пролетают мимо нас на расстоянии силуэты городов, непонятных башен, фрески обращенных к хаивею грандиозных реклам, пролетает мир иной, отстраненный от этого потока, где без конца свистит раскроенный, взвихрённый движением дороги воздух. Здесь уже и ритма нет, ритм пропал, один бег, лет, слепой, оголенный лет.
Мчат счастливые и несчастные, скромные и спесивые, люди низов и верхов, исполненные любви и коварства, разочарований и честолюбивых устремлении, и все закованы в металл, и все, словно наперегонки с собственной судьбою, гонят, гонят, гонят!..
Заболотный включил приемник - полилась тихая музыка.
- Пожалуйста, Шопен.
- Это они дают классику,- объясняет Лида,- для успокоения нервов водителям...
Тихая музыка приемника, возможно, и впрямь тонизирует душу, умиротворяет этих ошалевших от скоростей трассы гонщиков, по крайней мере, к нам па волнах музыки как будто плывет что-то давнее, солнечное, похожее на знойный свет того лета, которое некогда овевало нас ароматами яблок, снопов, августовского жнивья. Иногда кажется просто неимоверным: неужели это были мы? 1ам ^даже сквозь пылищу наша грудь вбирала идеально чистый воздух, и мы не замечали его чистоты. Может, именно в этом одна из особенностей человеческой жизни: пока ты реоенок - не замечаешь прелести детства. Пока юн - не умеешь ценить дар юности, редкостный, быстротечный. Оценишь и станешь это замечать, лишь когда поседеешь и когда все пережитое для тебя станет лишь дальним отзвуком, воспоминанием щемящим, как чья-то далеко в полях угасающая песня...
Пусть кому-то сверх меры элементарным или даже смешным может представиться мир, из которого мы вышли, но для нас он был и будет истоком раздумий, ибо мы жили там, где люди, как нам кажется, были ближе к самим себе, к природе, к травам, к небу и солнцу, может, даже ближе к вещам сложным, к тем началам гармонии, которые так нервно и болезненно ищет человек современный...
- И все там трудилось: человек и пчела, ветер и вода...- слышу сквозь музыку тихий голос Заболотного.- Помнишь, как ночью мы впервые увидели на Ворскле коммуновскую водяную мельницу?.. Летней ночью, среди верб, отбрасывая тень на освещенную месяцем воду, скрипит какое-то гигантское сооружение, все так и сотрясается... Просто - мельница, а как она поразила нас своей таинственностью, когда гребла эту лунную воду, натужно разворачивала перед нами недра тьмы и света... Работала прямо устрашающе, хотя где-то изнутри мирно тянуло от нее теплой мукой, а на возах под звездами по-гоголевски роскошно спали или, как тогда говорилось, зоревали озерянские, выгуровские и наши терновщанские дядьки...
Неужели мы с тобою,- говорит он погодя,- и правда живем уже среди нового человечества, где иное восприятие, иная шкала поэтических, а то и моральных ценностей?
Порою здесь можно услышать, что человек по сути своей сила деструктивная, с подсознательной склонностью к разрушению... И когда я ищу аргументы против этого популярного среди их философов мнения, то рядом со множеством других фактов, рядом с фигурами великих созидателей, поистине творческих натур, всякий раз возникает из видений детства и образ нашего Романа-степняка. В чем здесь дело? Почему ршепно его образ так глубоко врезался в память? Было же в Терновщипе еще несколько Романов, один даже родственником доводился нам, Заболотньш, а запомнился в первую очередь почему-то как раз он - Роман-степняк... Яблоки яблоками, но дело же не только в них, а, скорое, в тех щедротах человечности, которые едва ли не впервые он пред нами распахнул. Так или иначе, а вот запал в душу, крепко, навсегда. Сколько прошумело всего, голова побелела, и Романа этого, кажется, должен бы давно забыть, а вот же нет - чем дальше, тем даже чаще всплывает оттуда, из нашей степной античности. Мог бы ты научно объяснить, почему это?