Неохотно выйдя из праздничной толпы, только взглянет Винниковна на этого страшного для всех забияку, что-то / там, паклонясь, коротко ему шепнет, и Олекса сразу становится шелковым, берите его тогда под белы руки, хлопцы, и ведите, укрощенного одним Надькиным словом, домой умываться.
- Ну, разве не колдунья, не звездной водой разве опоила, коли он вмиг так сникает с ее полуслова?- не преминет Бубыренчиха и это поставить Винниковне в счет.
Днем на храмовый праздник Олекса приходит в белой, из тонкого полотна рубашке, которую мать выбелила ему, и эта рубашка прямо сияет на нем, притягивает глаз тонким узором, да только редко бывает, чтобы не покрылась материна вышивка цветами свежей крови да не вываляна была в пылище (если противникам удается Олексу повалить) . Зато в ночь, собираясь па гулянье, Олекса непременно оденет кожанку, и пусть ночь будет совсем полетнему теплой, он и тогда явится на танцы в своей чертовой коже, ходит, поблескивает хромом, точно какой командир. Опять чего-то ищет - драки, а может, любви...
Пробовал иногда Мина Омелькович наставить дебошира на путь праведный:
- Что хуторским по храпам даешь - это хорошо,- рассуждал он перед племянником,- еще большие вешай им фонари под глазами, чтоб видели дальше,- а вот куда ты, босяк, из дому исчезаешь? Голь перекатная, красного партизана родственник, а какую линию взял? Неужели и правда с цыганами братаешься? Они же все конокрады!
- Коней и я люблю,- ухмыляется Олокса своей разорванной в драке губой.
- Махно тоже любил, а где он теперь? В Париже буржуям сапоги чистит!
- "Отдай мне Марину, я тебе Полтаву отдам!"- мечтательно выговаривает Олекса крылатую, многими еще в этих краях не забытую фразу, которую во времена гражданской якобы отстучали из штаба Махно генералу Шкуро, когда они грызлись из-за какой-то красавицы-содержапки.- Скажите, дядя, вы хоть раз видели гуляй-польскую его любовь?
- Отвяжись, слышать не хочу об этом бандите да его шлендрах!- злился дядя Мина, по привычке как-то криво выворачивая шею.- Продался капиталу! Гуляй-Полс на Париж променял!
- Я наши левады и на Париж не променяю... И счастье мое где-то здесь ходит с косою не общипанной, как у махновок,- говорил Олекса, прикрываясь от родственника загадочностью своей рваной разбойницкой усмешки, с которой он так и улетучится из села, чтобы лишь со временем всплыть где-нибудь на соколянской или на козельской ярмарке.
Однако, хотя бесстрашием Олекса и покорял нас, мальчишек, хотя мы услужливо и поливали ему воду на руки, когда он под причитания матери смывал с себя свою всселую забияцкую кровь, все же что-то нам подсказывало, что не пара он Надьке, и не только потому, что она красавица и образованна, а должна бы полюбить такого вот забияку, конокрада, босяка, который как следует, наверно, и расписаться нс умеет... Нет, просто иным представляется нам тот, кому бы выпало счастье постучаться в Надькино окно и кому она отдала бы свое сердце. Такой незнакомец должен быть бы исключительным, рыцарем из рыцарей, красавцем из красавцев, вот к такому пусть бы она и среди ночи выметнулась из своего степного окна, пусть бы и с распущенной косой бродила с таким но росам своего райского сада или даже в терновщанских левадах по травам валялась, пила его поцелуи под звездами коротких летних ночей...
- Мы тогда, пусть даже интуитивно, чувствовали все же, что она не для него,- бросает Заболотный от руля, и эта давняя история отчего-то начинает нас волновать.- Хотя какую бездну страсти носил в себе этот наш Олекса!
Личность и впрямь незаурядная...
- Все, что он вытворял, все эти драки, скандалы, бродяжничество, кажется, диктовались единственным только желанием расположить Надькино сердце, вызвать в ней взаимность и восхищение.
- Свое несовершенство перед Надькой парень, видно, в душе признавал, ощущал ее недостижимость для себя, однако не отступался, надежды не терял, надо отдать ему должное... Сильная, колоритная натура. Самородок, как и Роман Винник, только энергия Олексы устремлялась в иное русло: ярмарочная площадь чаще всего становилась ареной его подвигов, а эти ярмарки у нас почому-то почти всегда заканчивались кровью... Помнишь, как тогда в Соколянах?..
- О, это памятная ярмарка...
Соколяны - соседнее с нами большое торговое село над Ворсклой, где под ярмарочную площадь отвели половину плоской равнины, которая ограничивалась глубокими обрывами-кручами, образовавшими нечто похожее на огромный каньон. Взглянуть и то страшно с крутизны вниз, где на самом дне каньона серебрится Ворскла, клубятся вербы, белеют хатки соколянские, и даже удивительно, как оттуда люди взбираются сюда, на эту верхнюю степь, на множеством ног утрамбованную ярмарочную толоку. Не всякий и подступится к круче, чтобы заглянуть вниз, голова может закружиться, а зато па горе кипит, бурлит ярма оочная жизнь. Какое здесь движение, какой грай-гомон катится далеко в степь, где пылища - до неба!
Чтобы тебя, малого, взяли на ярмарку, это надо было часлужить, загодя велись переговоры, кто за тебя попасет в этот день,- и если назавтра берут тебя, то знай: ты заслужил, это немалая тебе награда и честь за пастушьи твои труды.
На ярмарку выезжаем утром рано. Еще и солнце не встало, небо еще только играет зарей, а отовсюду, по всем степным дорогам валит и валит народ, пеший и конный, тарахтят телеги, скрипят арбы на всю степь, стрекочут, прямо-таки поют колеса мягких в ходу рессорных тачанок.
Музыкой колос полнится степь! Музыкой мягкой, переливистой... Тачанки это было особенное творение степной жизни, для нас они - воплощение скорости и грациозности, это ветер, поэзия, красота, ведь и отец Заболотных вместе со своим другом-латышом летал где-то в таврийских просторах на неуловимой пулеметной тачанке, хотя в Терновщпну добирались пешком. А тачанки нынешние несли на себе приметы иных страстей, здесь состязались честолюбие, спесь и заносчивость разбогатевших хуторян: у кого звончей? У кого цветистей? На чьей плавнее рессоры? Чьи кони несут шальнее? Эти теперешние тачанки создавались руками мастеров где-то в Чаричанке, в Нехворощо, Кобеляках, а то и в самой Полтаве, где-то там в кузницах ковали для них рессоры, гнули ободья колес, писали красные розы по смолисто-черному лакированному полю. Недалекая от нас коммуна "Муравей" тоже начала производить свои тачанки, и к атому важному рукомеслу, считавшемуся гордостью коммунаров, в последнее время привлечены были и Заболотный-отец с Яном Яновичем, который оказался незаурядным мастером по рессорам, хотя и свистулек своих не забывал, фирма его в наших глинищах процветала, как прежде.
Итак, торопимся на ярмарку, в круговорот ее взбудораженных страстей. Сила нашей устремленности вперед, к ярмарочным зрелищам решительно не меньше была тогда, чем сейчас, когда в потоке сверкающих машин мчимся во весь опор к шедеврам богатейшей картинной галереи, чтобы постоять перед образом Мадонны, вполне могущей оказаться лишь отдаленным вариантом образа той, которую нам открывала некогда жизнь и так щедро творило, дорисовывало детское воображение.
Живопись ярмарки уже ждала пас, такая пестрая, безудержная и раскованная, ну прямо как монументальные творения мексиканцев! Посреди площади возвышается сферический шатер карусели, он разноцветен, с кистями да колокольчиками, весь день его будут раскручивать, гонять местные мальчишки, а если выпадет счастье, так допустят и тебя до дышла: трижды покрутишь - один ра.ч прокатишься! Этот катается, а тот уже под кустом травит, стошнило от кружения, изнемогает от избытка наслаждения.
На опрокинутой бочке стоит человек, горлан длинношеий, с коробом на груди, с попугаем на плече, и ровным, словно заведенным, однако далеко слышным голосом зазывает народ:
- Эй, коноводы, воловоды, хлебопашцы, столяры, крестьяне, горожане! Лавочники, дегтярники, целовальники, шаповалы, коновалы, портные и все иные! Проезжие, прохожие, миряне и цыгане, люди добрые, сходитесь, сходитесь на потеху! Иллюзии показывает, судьбы предсказывает иностранец из Франции Маловичко!