Спустя какое-то время принес Гришане от Бондаренков тот маленький самодельный кларнет с кнопками перламутре выми, и когда Гришаня приложил его к устам и извлек из дудочки звук, похожий на звук горлицы, то сразу и выздоровел.
Услужливый, такой безотказный этот Гришаня, наш неизменный товарищ. Сам не пасет, потому что некого, но в степь к нам прибегает летом коров за сказки заворачивать. Старшие хлопцы - это же аристократы наши, лодыри знатные, они лежат целыми днями на меже да кизяки курят, в небо поплевывая, разные, даже срамные раздобары плетут, а меньших гоняют, чтобы их коров заворачивали Гришаня готов им целые дни прислуживать, послушно сделает и то, и это, только бы они сказки ему рассказывали, пусть даже и те, которые они зачастую сами тут же и придумывают. Изо всех нас Гришаня, кажется, наибольше нравится Настусе - и за кларнет, который он иногда берет в школу, чтобы потешить товарищей на переменке, и за кротость и мягкость натуры, да еще, кроме всего, он умел очень славно голубых котов рисовать - где-то ему Мина Омелькович (видно, выручили уполномоченные) такой карандаш достал, с абсолютно голубой сердцевиной. Иной раз Настуся яблоко украдкой сунет ему на переменке, тогда у Грицыка аж уши запылают от стыдливого ее подарка, и кто знает, не из таких ли первых проявлений детской приязни и затепливается между детьми то самое чувство, которое до поры где-то там лишь в завязи таится, а придет время, может, суждено будет ему ярко, в полную силу, расцвесть. Возможно, в предчувствии этого мы, мальчишки, когда хотим подразнить Гришаню, указываем ему на Настусю-хуторяночку:
- Вон твоя невеста идет!
И хором:
- Будет в доме счастье, если жена Настя!
Мина Омелькович был уверен, что в хате у него растет немалый музыкант, тот, для кого музыка оказалась лучшим лекарством, чем воск ворожеи, и надо было видеть, как тает Мина Омелькович, наблюдая сцену, когда Гришаня его родной или неродной, кому какое дело? - уже на майдане стоит среди взрослых музыкантов и в тон им самозабвенно Дует в свою дудочку-кларнет...
- Надо было и сюда тебе каварнет захватить,- наклоияется Мина к парню,может, заиграл бы на дудочке и не так замерзал...
Парень скрючился в санях, хлюпает носом,- и впрямь, нс застудился ли?
Все-таки холодно, ночь прибавляет мороза... Микола Васильевич тоже жмется между нас от холода, сидит, нахохлись, подняв воротник шинели, и неведомые мысли омрачают его чело. Бурный ли этот день обдумывает наш учитель, или вспомнилось ему Каменское, и родной завод, и гудки, которые, может, сейчас вот созывают людей на смену ночную, ведь пусть там холод или жара, в любое время года, в положенный час, они гудят и гудят, ничем свой лад не нарушат... Как-то Микола Васильевич нам обещал: весной повезу вас, ребята, в наше Каменское на экскурсию. Услышите, что это за музыка, когда в начале весны утром рано, только забрезжит заря, над городом поплывет перекличка гудков... Где-то над самым Днепром стелются раскатистые их голоса, будят тебя, вставай, вставай, друже, к жизни, к работе!..
Сани наши летят по степи, ночь голубеет, но вот Микола Васильевич, вдруг встрепенувшись и точно стряхнув с себя тяжесть дум, нам не известных, затягивает на все поле "Ой, у пол! криниченька, там холодна водиченька", и далеко над снегами разносится его красивый, хрустальный, какой-то словно искрящийся голос. Звучит, докатываясь где-то аж туда, где у своей "криниченьки", колодезя с журавлем, стоит в жарком ожидании Надька Винниковна, нарисованная нашим воображением. "Гой, там холодна водиченька!.." И кони, подстегнутые песней, несут паши сани шибче, и сникший Гришаня разом взбодрится, и возница наш - Бубыренчишин Антидюринг резвее щелкнет высоко в воздухе ловким своим кнутом с кистью, а Мина, очарованный песней Миколы Васильевича, хмелея от восторга и гордости за нашего вожака, весело покрикивает куда-то в степную даль, в морозом опаленную беспредельность:
- Вот как поют большевики! Дрожи, мировой капитал!
В лунной степи, среди тишины и снежной необозримости, был простор для песни, потому Микола Васильевич, по-юношески разойдясь, давал себе волю, из его песен мы узнали и о невиданном том паровозе, что вперед, в коммуну, летит, и о том озерце, где плавало ведерко; ведь от той бадьи-ведерка нам опять улыбалась она - Надька и Надька... Даже взмыленные, покрытые инеем кони, казалось, надуются и играют силой от собственного бега, полнятся энергией от горячей, раздольной песни Миколы Васильевича, сейчас им и кнут не нужен - коней точно кто подменил, они несут наши сани, как перышко, комки снега изпод их копыт взлетают куда-то к самому месяцу.
XVI
Если совсем поздно возвращались, учитель брал школярскую нашу бригаду к себе ночевать, поил нас редкостным по тем временам напитком - душистым чаем, который сам и разогревал на примусе; каждому к чаю полагался еще ломтик черствого хлеба ("сухим пайком", как он говорил), поскольку ничего другого у Миколы Васильевича не было, а из харчей на хуторах он никогда не позволял себе взять ни крошки. Нигде во время описи не брал и одежды себе никакой, хотя из нарядов имел только то, что на нем: гимнастерка и брюки из темного сукна, серая ши нелишка одна на все ветра, а на ногах хромовые, более подходящие для города, сапожки, которым, видно, никак не удается защитить Миколу Васильевича от мороза, потому что - только домой, так и разувается скорее, давайте, ребятки, снегу, надо оттирать ноги, пока еще живы!..
Для себя на ночь мы вносим со двора соломы, морозной да ломкой, расстилаем на полу и укладываемся на ней вповалку, Микола Васильевич сверху укроет нас ватным одеялом, одолженным у Андрея Галактионовича, а иногда в придачу бросит поперек одеяла и свою шинель,- она пахнет нам лунной дорогой, морозом и ветром. Угомонив нас, хозяин еще не ложится, сев за стол, он принимается что-то быстро писать при керосиновой лампе или, прижав к уху темный наушник радио, ищет связи с другим какимто далеким миром - радио было у нас тогда большим чудом и с приездом учителя произвело сенсацию во всей округе. Если Микола Васильевич был в хорошем настроении, то давал по очереди каждому из нас послушать, кто там подает голос из наушника, и мы тогда ловили перед сном далекую музыку, такую ;кс прекрасную, как и вот эта, что тихим струонием мелодий нынче сопровождает нас на безумных перегонах хайвея.
Однажды, когда мы еще не спали, скрипнула дверь, и в комнату вошел Андрей Галактионович, в глубоких калошах, в пальто внакидку, потому что хоть и живет он со своим молодым коллегой водном помещении, через стенку, но ход имеет отдельный, с противоположного крыльца.
Появление Андрея Галактионовнча - это событие важное, он горделиво несет на широких сутуловатых плечах свою львино-косматую голову, черная блестящая грива его слегка серебрится, но это не мороз ее посеребрил, это век человеческий берет свое. Когда, распахнув полы пальто, Андрей Галактионович садится к столу, открывается нам знакомая, из льняного полотна и словно вечная его рубашка-толстовка, что зимой и летом верно служит Андрею Галактионовичу, который, как мы знаем, еще будучи студентом, ходил в Ясную Поляну к графу Толстому и имел с ним беседу. О сути той яснополянской беседы нам ничего не известно (о ней Андрей Галактионович обещает рассказать, когда подрастем), а вот нынешний разговор его с Миколой Васильевичем мы, как зайцы, затаясь, все же улавливаем своими настороженными ушами, хоть обоим учителям, должно быть, кажется, что мы уже спим, согревшись под одеялом - не предтечей ли какого-нибудь из тех будущих созовских одеял, которое размером будет такое, что его одного якобы хватит, чтобы им с головой укрыть весь наш терновщанский соз.
Сидят за столом наши первые авторитеты, светочи знаний, толкуют приглушенно, чтобы нас не тревожить.
- Я тут печку натопил на обоих,- говорит Андрей Галактионович.- Пусть, думаю, и соседу греет, если уж нас соединяет общая стена...
- Действительно, ничего не поделаешь,- поддерживает шутку Микола Васильевич.- Мы с вами как две стороны медали: нагреешь одну - теплеет другая...