Арши просидел в Спящей Башне аж до полуночи и, продираясь в темноте серез заросли, только надеялся, что Ярм еще не спит и они смогут поговорить. Мерить шагами длиннющие коридоры дворца мужчине не хотелось от слова совсем, поэтому он решил немного пошалить и залезть через окно. Охранки он обошел, не нарушая контура, вполне успешно, подпалив только многострадальные кружева на манжетах, и приземлился прямо на подоконник, сложив тут же крылья, чтобы пролезть.
— Ты ошалел, дядя?! — вопреки словам и тону, Ярм даже не дернулся от неожиданного визитера.
— Мне было так лениво идти ногами! — тоскливо сообщил Аррирашш, — я уже не в том возрасте для таких прогулок, понимаешь?
— Тебе не так уж много лет для таких заявлений, — раздраженно выдохнул Император. По взгляду было понятно, что говорить он не хочет от слова совсем, а вот выкинуть бедного старого родственника из окна бы не отказался.
— Я старше тебя в два раза!
— Так ты пришел меряться прожитыми летами? — вскинул брови Ярм, — а наш библиотекарь старше в два раза тебя, и что? Ходит себе по коридорам, как и все. Твои тысяча с хвостиком лет — скорее средний возраст. Но уж никак не оправдание для таких чудачеств и…
— Ты не заговоришь мне зубы, не дорос еще, — Арш закинул ногу на ногу, все также сидя на подоконнике, — ты не можешь дальше тянуть, Ярм, проблему надо решать. Ты хотел, чтобы я помогал семье? Я предлагаю помощь в решении этой семейной проблемы.
— Пошел вон, — отрезал Император.
— Отдай мне его, ты не можешь и дальше просто делать вид, что его не существует…
— Пошел вон! — заорал уже мужчина, — я сам решу, что с ним делать! Почему каждый думает, что мне нужны советы!
— Потому что сам ты ничего не решаешь, матерью-землей ты проклятый сосунок! — зашипел Аррирашш.
— Пош-ш-шел вон! Я сказал — нет! Я твой Император, пр-р-роваливай к своим людиш-шкам! — его голос уже вибрировал, наполняясь силой.
Аррирашш выдохнул, закрыл глаза, смиряя раздражение и, с до отвращения спокойной улыбкой поклонившись, вылетел в окно.
— Как прикажете, Ваше Величество, — Раш решил до рассвета погулять по Высокому Городу. А там Шура вылезет из своей берлоги с ним посидеть и точно поднимет ему настроение. Будет кутаться в пледик, делать вид, что не ожидала его увидеть и с искренним, таким чистым восторгом, как в первый раз, любоваться тем, как просыпается его любимый город. Солнечные лучи будут золотить ее заспанное лицо, утренняя прохлада придвинет ее к нему поближе, он успокоится и с холодной головой продумает план похищения маленького принца, запертого в проклятой башне.
И снова я стояла на обрыве. И снова подо мной торопился жить Высокий Город. И снова небо бешено мелькало рассветами и закатами, прогоняя грозы и выворачивая облака.
Озеро Нерша было все так же недвижимо, будто не вода, а зеркало. Стрелки огромных астрономических часов все ускоряли свой разбег, становясь невидимы моему глазу, и я со странным предвкушением ждала, когда же они остановятся. Я шла, но никак не могла продвинуться вперед, а гибкое золотое чешуйчатое тело обвивало ноги, останавливая. Я перешагивала, шла, снова перешагивала, но это змеиное тело становилось все больше — перешагнуть его все сложнее, но я продолжала через него перелезать и шла дальше. Зачем я это делала? Тело меня не раздражало, так что наверное — из вредности. Я уже даже не перелезала, а вскарабкивалась и переваливалась через него с упорством, достойным лучшего применения. Вдруг я увидела дядю Восю. Он был гол и прикрывался только огромной картой таро.
— Что у нас там, Шура? — спросил он, — без очечков нихрена не вижу!
— Это Шут, дядь Вось, — отвечаю я ему, карабкаясь через огромное тело, обдирая ладони о местами встопорщенную чешую, — но она вверх ногами!
— А я знал, — улыбается он в ответ и произносит почти с гордостью, — знал, что ты бестолочь!
— А какая вторая карта? — почему-то это становится важно, — какая вторая, дядь Вось?
— Вторая…
И конечно тут я просыпаюсь. Солнце уже показалось из-за горизонта, и я, забыв о дурацком сне, подскочила с кровати. Схватила с рабочего стола, заваленного бумагами не хуже, чем у главреда, кружку с уже остывшим вчерашним чаем и потопала вниз. Чай покрылся пленочкой, на внутренней стороне кружки остались коричневые кольца — но новый я заваривать не буду. И вовсе не потому, что тороплюсь. Если бы я торопилась, то бежала бы по ступенькам, а я спускалась чинно и с неторопливым достоинством!
Раш уже сидел на ступеньках, сидел, будто на троне, весь такой расслабленный, величественный. Он занимал почему-то больше пространства, чем обычно.
— Доброе утро, — сказал от каким-то особенно доброжелательно-отстраненным тоном.
— Доброе, — ответила, присаживаясь рядом.
Мне казалось, что у него что-то случилось. И я стояла перед очень серьезным вопросом: спрашивать или не спрашивать? С одной стороны, чужие переживания меня, в общем-то, волнуют только в контексте работы. Удивительно и даже дико, что я вообще сейчас задаюсь этим вопросом. Что бы у него не случилось, меня это не касается и не особо-то и волнует.
Может он в собачью какашулю наступил и теперь грустит, и если так, то подробности мне не сильно интересны. А может, его бросила жена, и тогда мне придется слушать тоскливую бессмысленную историю о том, как он несчастлив и как несправедлива жизнь, и тогда уж лучше послушать про собачьи какашули, которые кто-то злостно оставил вот прямо специально у него на дороге с единственной целью — испортить ему обувь и настроение. Короче говоря, я была уверена, что не хочу знать, из-за чего от него веет вселенской тоской с налетом гордого смирения жестокой судьбе.
Но откуда-то же во мне взялся порыв его спросить, хотя это однозначно не принесет мне никакой пользы. А этот вопрос: у тебя что-то случилось? — я задавала только когда допускала, что информация может быть полезна, ну или хотя бы интересна.
Ладно, потом разберусь, на кой черт мне оно надо.
М-м-м… Раш? — позвала я, он повернул ко мне невыразительное лицо, которое я бы ни за что не узнала в толпе, — у тебя…кхм, что-то, — давай, Шура, рожай! — что-то случилось?
Я чувствовала себя так, будто только что избавилась от мучительного запора. Появилось такое странное облегчение и при этом мелкая дрожь, как когда ты сильно напрягаешь все мышцы, а потом резко расслабляешься. Не знаю почему и зачем, но, кажется, я была готова героически выслушать его нытье. И меня даже немного воодушевляло, что он мне что-то расскажет, а я потом не напишу об этом в газете. Это было странно и как будто бы неправильно. И от этого волнующе.
Что-то подобное я испытывала, когда разрешила где-то лет в пятнадцать или шестнадцать какому-то мальчику на класс старше потрогать свою грудь после уроков в пустом классе. Когда этот прыщавый извращужка с ошалевшими от весны и подростковых изменений гормонами спросил, может ли от пощупать сиськи, я сначала, конечно, хотела сказать твердое «нет».
Ну, потому что хорошие девочки не дают незнакомым мальчикам щупать сиськи в пустом классе. Но буквально за день до этого Олежина мама, в очередной раз решившая пройтись мне по ушам на тему того, какая моя мать потаскуха, рассказывала, как себя должна вести хорошая девочка и что с ней станет, если она перестанет быть хорошей.
И неожиданно для этого мальчика я дала добро на легкий петтинг, ощущая удовольствие от того, что мне класть болта на то, как должна вести себя хорошая девочка, и заодно на Олежину маму, которой я потом этот перфоманс описала в мельчайших подробностях, разве что немного приукрасив. И это ощущение порочности, бунта против привычного и налета осознанно задавленной стыдливости меня тогда неплохо взволновали.
Сейчас, задавая Рашу вопрос о том, чем вызваны его переживания, задавая этот вопрос, не имея никаких скрытых мотивов и расчетов получить какую-то пользу, задавая, чтобы он мог — прости господи! — облегчить душу, я чувствовала себя так, будто совершенно отбилась от рук! Это было настолько интимно, что я, кажется, даже раскраснелась. Я ожидала, наверное, почти всего — любую историю, от зевотно-унылых переживаний о том, что его никто не понимает до секретной информации о грядущем вторжении пришельцев — но не того, что он мне сказал.