Она говорила, говорила, но я ее почти не слушала. Опека? Мне что, пять лет?
Мысль третья: они не принимают меня всерьез, и считают, что знают лучше, как мне жить, и обязали меня слушаться, обосновывая это своим волнением. Кошмар…
— Я вижу, что ты меня не совсем услышала, давай мы все успокоимся и вечером поговорим?
— Хорошо! — улыбнулась я, закрывая за ней дверь.
Я допускала, конечно, что они тут все старше, умнее, опытнее и дальше по списку. И даже знала, что так и есть. Но на самом деле это значило только то, что они старше, умнее, опытнее и дальше по списку. И ничего больше.
Они могут думать что угодно обо мне и моем раздолбайстве, но каких-то особых прав на мою жизнь им это не дает вот вообще ни разу. И их волнение — это их эмоции, и меня они к чему не обязывают. Я и так старалась, насколько могу, фильтровать темы для статей. Но видимо это было зря. Я как будто сделал первый шаг назад, позволив им думать, что я и дальше буду отступать, если они посчитают, что надо. Я не хочу выстраивать свою дальнейшую жизнь, опираясь на то, насколько Раша или Еву взволнует тот или иной ее аспект.
За окном сверкнула молния, на секнду осветив комнату. Город как будто примолк в ожидании, и вдруг громыхнуло так, как будто разорвало небо. Начал накрапывать дождик. Я подползла к окну. От недосыпа заслезились глаза. Было обидно, но я не знаю точно, из-за чего. Как-то это по-дурацки. Пока я была маленькой, все бежали, сверкая пятками от возможности взять надо мной опеку, а теперь вот целая очередь: мама, папа и два брата-акробата.
Но мне-то это уже не нужно. Я уже давно сама со всем разобралась, и эта забота теперь вызывает только недоумение и легкое раздражение.
Мысль четыре: я съезжаю. Кошмар.
Я посмотрела на посылку с заказом, которую мне передал старик Лука. Если отработаю, денег должно хватить на вполне приличный вариант где-нибудь поближе к издательству.
Небо еще раз громыхнуло, и тут же вослед дождь за окном полил стеной, со злостью барабаня по крыше. В комнате стало еще темней, звуки бесконечного количества капель, разбивающихся о черепицу прямо над моей головой заполнили пространство. Я все-таки зажгла магический огонек, осветивший пространство на метр вокруг меня и открыла коробку. Прочитала письмо с предложением разоблачить коррумпированного члена Городского Совета, прослушала записывающие камушки, прислоняя их прямо к уху, чтобы было слышно хоть что-то в звуках весенней грозы. Выглядело все так просто и однозначно, что наваливалась тоска. Я решила, что не буду торопиться, тем более голос этого барона Арино мне понравился: веселый, злой и очень осмысленный. Такой голос не может принадлежать кому-то глупому.
О морально-этической стороне вопроса о нормальности взяток мне, выросшей в российской действительности, где взятки — неотъемлемая часть культуры и менталитета во всех слоях общества, вообще сложно было судить.
Практически всех моих знакомых в этом отношении всегда шатало по крайностям: либо взятки это зло, зло, зло; либо — так устроен мир, не мне его менять, пойду дам денег врачу из роддома, где будет рожать моя жена.
Я пока никакой твердой принципиальной позиции на этот счет себе не придумала, тем более что в придумывании твердых принципиальных позиций я никогда не была сильна. В большинстве случаев, мне всегда было легко понять аргументы разных сторон и представлять какую-либо из них, признавая логичность приличной части доводов оппонентов, выглядело скорее как кривляние. Кривлянием я, конечно, тоже порой занималась, но исключительно забавы ради. Эмоции редко застилали мне взгляд настолько, чтобы я могла всерьез встать в позу и доказывать какую-ту одну точку зрения, причем искренне. Ну вот сегодня такое со мной случилось.
И к чему это привело? К какой-то совершенно дурацкой ситуации, в которой я просто не хочу понимать чужие доводы, а мои никому не интересны. Ну и раз я пока не готова их понимать, то и думать об этом смысла нет.
Я умяла остывший пирожок, запивая его чаем и огляделась вокруг. Комната на чердаке мне очень нравилась. Оставлять ее не хотелось. Если кто-то будет здесь жить после меня, я уверена, он будет жить не правильно, не так, как надо именно в этой комнате. Он не будет знать, что комнату зовут Агриппина, что у нее страстный роман с Творческим Беспорядком, и убираться в ней надо очень осторожно. Что ее надо почаще проветривать, а на рассвете она любит побыть наедине с собой.
Оставить здесь что ли какую-нибудь свою метку? Совесть засыпает, просыпается маленький вандал. Я залезла под кровать, протирая белой рубахой запыленный пол, и маленьким ножичком для заточки карандашей нацарапала на полу небольшое солнышко.
— И что ты делаешь? — от неожиданности я дернулась и ударилась головой об кровать.
— Нельзя заходить без стука, — проворчала я, выползая из-под кровати.
— Ты пойдешь завтракать? — Борик сидел на корточках у кровати и старательно смотрел на меня с неодобрением.
— Да, — кивнула я, — а еще я хочу сегодня зайти к Луке, мне надо ему книгу отдать. Можно?
— Я подумаю, — отрезал он и снова посмотрел на меня так сурово, как только умел. Брови сошлись на переносице, губы сжались.
— Ты думаешь, что от твоего пылкого взгляда у меня проснется совесть? — уточнила я, поднимаясь и пытаясь отряхнуть рубашку хоть немного от пыли.
— А получается?
— У меня нет совести, — покачала я головой.
— Вообще, или умерла в мучениях от жестокости этого ужасного мира? — уточнил мужчина, ведя меня за руку по лестнице.
— Хотела бы я сказать, что дело в жестоком мире, но, по-моему, я всегда такой была, — я подозрительно косилась на его руку, которая держала меня за запястье, — вы меня теперь по очереди за ручку водить будете?
— Надо будет — будем за ручку водить.
— К чему такие сложности? — я покорно шла за ним.
— Потому что ты проблемный ребенок, — фыркнул он.
— Как скажешь, — я кивнула, — хотя вообще-то я уже взрослая, но даже если и проблемная, вам-то с этого что?
— Просто, — он резко остановился и я чуть не врезалась в него; посмотрел на меня сверху вниз, — так получилась, что ты теперь наша, и мы должны о тебе заботиться. И было бы лучше, если бы ты не мешала нам это делать.
Наверное, именно в этот момент вся злость, раздражения и обида отступили.
— Я поняла, — осталась только жалость и понимание, что теперь-то точно надо съезжать.
Я знала, что это значит, когда приходится о ком-то заботиться, потому что этот кто-то твой. Да еще и проблемный. Заботиться о проблемном ребенке — тяжело. Я могу хоть двести раз сказать, что я взрослая и обо мне не надо заботиться, но они думают иначе и это их право. Я знала, что если ты начинаешь о ком-то заботиться, то перестать, просто от того, что тебе говорят, что это необязательно, не получится. Можно от этого только сбежать.
Если поначалу решение съехать было скорее желанием послать их всех к черту с обиды и, возможно, я бы передумала часа через два-три, то сейчас я поняла, что обрывать эти связи совсем все-таки не готова. А для этого надо было как-то лишить их возможности обо мне заботиться. Может даже стоит переехать, например, в другое Кольцо. У озера Нерша, вроде, сейчас активно идет застройка, там наверняка много всего интересного происходит. Я там наверняка нужна. Как я могу быть там не нужна? Но ведь Имперскому Дну я тоже нужна! Завтракала я очень грустно и очень часто вздыхая. Что еще делать, я пока понять не могла.
Дорик вел меня за руку к Лисьему базару в книжную лавку Луки. Я с размаху влетала в лужи, пачкая ему и себе штаны. Тучи после дождя не разошлись, а только схуднули и поседели, делая небо каким-то низким и ровным, и оно иногда проливалось легкой моросью. На душе было тяжело. Мне не нравилось принятое решение — оно не приносило того удовлетворения и спокойствия, которое обычно приносят принятые решения. Я знала, что это потому, что я не могла до конца понять, чего я хочу. Мне нужен был взгляд со стороны.
В моем мире этим взглядом со стороны обычно был, как ни странно, дядя Воська. Он вообще не слушал, что я говорю, отвечал какими-то дурацкими заумными фразами, никак не относящимися к делу, но у меня равно все более-менее все раскладывалось по полочкам в голове после наших разговоров, а точнее — моих монологов.