И вот снова. Медленно, медленно.
А потом дверь не отворилась, буквально откинулась, с грохотом, впуская ветер и топот сапог, разогнавших снова время. И оно опять бежит, и я опять только куски выхватываю, общую суть. А подробности потом и не вспомню, просто не успеваю запомнить. Бор с Дором вваливаются, мы подскакиваем, высыпаемся все беспокойной гурьбой в прихожую: «Ну что?! Что?», потом той же гурьбой обратно на кухню. Раша нет. Дор с Бором не радостные. Мальчика нет. Не нашли. Не найдут. Потому что его больше нет. Первый Советник под стражей. Предательство. Приговор. Император… Да кому какое дело до Императора?! Пусть вертится Император со всеми своими советниками вместе взятыми!.. Где Раш?
— Он потом придет…
— Когда потом?! — орет кто-то визгливо, срываясь, — Где он?! Надо к нему!..
Ору я. Господи, я никогда, по-моему, не орала. Даже и не подозревала, что умею психовать. В смысле, по-настоящему психовать, не наигранно.
— Шура, ему надо одному побыть.
— Нет, не надо! Отведи меня к нему! — я хватаю Дора за грудки, — Сейчас же!
— Он летает! — орет в ответ Дор, — Летает! Психует! Ты к нему в воздух подняться собираешься?! А давай! Я посмотрю, как ты это сделаешь!
Ева обнимает Дора, а меня оттаскивает граф. Вот дураки. Просто мы с Дором не можем изящно психовать в полете, выматывая крылья и подставляясь под молнии. У нас только один приземленный метод. Проораться. Сделать-то ничего не можем, вот и орем. А у меня откуда-то в голове картины одна ужаснее другой: вот он о скалы бьется, вот он в горе сжигает полмира, вот он безутешно ревет и глотает яд. Ну что за глупости? Откуда только в голове? Но тревога просто выедает изнутри. Хоть бы поорать дали, так нет же, Ева гладит Дор по голове, наливает ему чаю, что-то спрашивает. Меня граф утягивает в другой угол и начинает занудно что-то втолковывать. Я даже не слушаю, киваю невпопад.
И опять время успокаивается вместе с нами. Опять часы тикают и тикают, а время будто не идет. Сидим, грызем чертовы яблоки, тихонько переговариваемся и ждем. Ждем, ждем, ждем. Темная, ну что за день?! Он когда-нибудь закончиться?
Темнеет. Уже вечер?
— Я так больше не могу, — объявляю я.
На меня смотрят так, что я понимаю — всерьез мои слова не принимают. Но я и правда так больше не могу. Меня сейчас просто вырвет от тревоги и глупых мыслей, роем атакующих мою несчастную голову.
— Вы можете ему записку отправить? Так чтоб сразу дошла? — Дорик неуверенно кивает.
— Вряд ли он сейчас примчится по первому зову…
— Примчится, — обещаю я и карябаю дрожащей рукой сообщение, в конце вжимая перо так, чтобы листок чуть порвался под напором.
«Раш, мне очень плохо. Возвращайся, пожалуйста! Шура»
Обмакнула палец в чае и брызнула пару капель на листочек, чуть размазав чернила. Вроде, трагично получилось. Чуть смяла листок. Вот теперь точно.
— На, отправляй, — протянула записку.
— Ты правда хочешь его до сердечного приступа довести?
— Хочет психовать, пусть психует у меня на глазах, — отрезала я.
Меня отправили наверх. Спать. Как будто я могла бы уснуть. Лежу, пялюсь в черноту. За окном затихает дождь. Все еще покапывает, но уже тихонечко. И опять я жду, жду, жду.
И наконец открывается дверь. Он заходит неслышно. Мокрый насквозь, без лица, подходит к кровати, смотрит на меня. Я двигаюсь к стенке, и он покорно укладывается рядом. Кровать намокла, но мне уже все равно. Обвиваю его и руками, и ногами, утыкаюсь носом в холодную шею и затихаю. Время, вроде, успокоилось и пошло нормально.
Глава 30. Солнце. Рассвет
Я никогда не была эмпатичным человеком. Я не знаю, как правильно сочувствовать. Да у меня и нужды такой не было никогда. Вот до этого всего.
Когда мои сверстники вопрошали в небо с невыразимой тоской: «Да зачем мне эта математика?! Пусть вертятся ваши дифференциальные уравнения с орбитальной скоростью Меркурия!», я так же вопрошала в небо с воплем: «Да зачем мне знать эти бесполезные банальные формы проявления сопереживания?!». И сейчас я очень надеюсь, что мои бывшие одноклассники решают-таки чертовы дифференциальные уравнения, потому что мне жизнь ответила на вопрос «Зачем?» и подкинула задачку в реальном времени. Вот пусть и они страдают — должна же в мире быть справедливость?
Пока что я с видом озадаченного котика сидела на кухне и смотрела на убитого Раша, который даже вида не подавал, что заинтересован в еде. И понятия не имела, как ему помочь. Наверное, со стороны я выглядела так, будто мне все равно. Ева выразила сочувствие, даже заставив его улыбнуться; Дорик и Борик что-то ему шепнули, на что он кивнул и взгляд, пусть на минутку, но потеплел.
А я просто сидела и смотрела. Я даже грустное лицо сделать не могла, хотя Борик меня попросил, сказав что я смотрю на него с любопытством, и выглядит это слегка не к месту. Нет, он вовсе меня не упрекал, он все понимал, просто дал подсказку. Я попробовала. Борик сказал, что лучше не надо, потому что так еще хуже. Потрепал по голове и сказал, чтобы я просто была с ним рядом.
Я была. Но ведь надо что-то сказать?.. Или… или может обнять? Почему-то мне было жутко неловко и немного страшно. Может он хочет, чтобы его не трогали? В итоге я сидела и смотрела на него с озадаченным любопытством и чувствовала себя максимально не в своей тарелке.
А еще мне было больно. Мне было больно, потому что Рашу было больно. Еве было больно, потому что Рашу было больно, Дору было больно, и Бору было больно — потому что Рашу было больно.
Это было странно — никто из нас не знал этого мальчика. Я даже не знала, как он выглядит. Но он был дорог Рашу, а значит в какой-то степени и всем нам.
Я не знаю, что такое потерять близкого человека. В том мире я любила только маму, и даже когда она ушла, я не чувствовала, что потеряла ее. Я знала, что она жива, что она стала свободнее и счастливее — и была рада за нее. В этом мире я каким-то образом умудрилась влюбиться в целую кучу существ, и стоило мне представить их мертвыми, как меня передернуло, и из глаз выбило влагу.
Я тряхнула головой, выкидывая образы из головы. Я не знаю, что чувствует сейчас Раш. Я очень не хотела бы узнать. И одновременно с этим мне до безумия хотелось проникнуть в его мысли, чувства, залезть ему под кожу — чтобы понять его, понять его боль — это было очень нужно мне, непонятно только зачем? Мне бы стало так же больно, но разве стало бы от этого легче ему? Тем не менее, я немного ненавижу себя за то, что не могу понять его, по-настоящему понять. Все мое существование до этого момента показалось бессмысленным, раз прямо сейчас, когда ему так плохо, я абсолютно бесполезна.
Я вдруг подумала о том, что по-своему он и меня любит. И что я умру гораздо, гораздо раньше его. И раньше всех остальных. И когда я умру, мне-то будет уже все равно, а им — нет. Как мне могла прийти в голову мысль, что это нормально — привязывать его к себе еще сильнее; и как мне не пришла в голову мысль, что ему будет очень больно? Ему, не мне. Поэтому и не пришла.
Чертова эмпатия — один-ноль в твою пользу, теперь я знаю, зачем ты нужна.
Я опускала плечи и голову все ниже.
Я не знаю как, но я умру только после того, как умрет он. Я не знаю как, но это я буду переживать его смерть, а не наоборот. Я не знаю зачем и кому, но я это обещаю.
Аррирашш существовал будто в киселе. Спал, ел, кому-то кивал, что-то слушал. Не было слез и даже, в общем-то, боли. Просто внутри все замерло то ли от усталости, то ли в ожидании чего-то. Он терял близких и раньше. В конце концов, сколько ему лет? Не раз и не два терял. И Энри был даже не самой горькой из потерь.
Просто… просто из-за чего он умер? Из-за того, что человек? Из-за того, что это позор для кого-то — что он человек? Так ведь нет. Даже Ярм это так не воспринимал. И Шам его так не воспринимал. И другие рожи бы кривили, но искренне, по-настоящему, не чувствовали бы так. На самом деле, он умер за глупый стереотип, который бы можно было использовать в политических целях.