Из озорства она сплавал на тот берег («А и речка-то какая-то узенькая стала») и нарвала Юльке желтых кувшинок. Их здесь прежде называли «самоварчиками» — за то, что их толстые пестики при созревании очень напоминают самовар, — и «балаболками» — наверно, за то, что их широкие листья постоянно что-то лопочут, хлопая по воде.
Отойдя в воде душой, Анна вышла на берег, где ее тут же облепили комары, и торопливо оделась.
— Уф!.. Ну как, бросила вилку? — спросила она у матери.
— Бросила, — смущенно засмеялась та.
Теперь можно было идти к уцелевшей бане. Что-то еще ждало их там?
И они пошли от берега, но каждый шаг давался им с трудом: вот он, враг «номер два» — каждая пядь бывшей деревенской улицы поросла колючими сорняками и крапивой. «Ну почему крапива, почему именно крапива? — злилась Анна. — И сплошь, сплошь лопухи, аж по пояс… Вот те и пробежалась от реки по досточкам…»
Она посадила Юльку к себе на закорки и пошла топтать дорогу сквозь крапиву именно в том направлении, как тропинка пролегала раньше от реки к дому: ноги сами несли.
Баня оказалась не заперта — тетки уже отказались ее запирать: все равно кто-нибудь замок сорвет или, хуже того, окно выставит. Где стоял дом, обнаружить уже было трудно — его похоронила под собой жирная крапива; только два густо разросшихся, невесть откуда взявшихся ивовых куста зелеными памятниками стояли на его останках.
Анна, усадив Юльку подальше от крапивы, залезла на чердак поискать серп, но нашла только лопату и нож. Но и с этими орудиями они тут же кинулись в бой на ненавистную крапиву: Анна лопатой прорубала кратчайший коридор из крапивных зарослей, чтобы ходить на речку в обход, а Нина Ивановна, вооружившись ножом как серпом, стала наводить надлежащий порядок: расчищать привычную прежнюю дорогу, хотя ее коридор в крапиве был раз в шесть длиннее, чем у Анны.
День между тем близился к закату, надо было думать о ночлеге. Но мать снова заупрямилась: ни о какой ночевке и слышать не хотела, звала назад. Ей больно было даже смотреть на «хлев» в бане, не так давно еще оклеенной обоями, с печкой-очагом, столом, кроватью с пружинным матрасом, но с пустым окном, клочьями ваты из разодранного крысами тюфяка (кое-где виднелись в полу огромные дыры — их работа), кучами какой-то трухи, битого кирпича…
— Ой, ой, ой, — охала она так, как будто ожидала увидеть здесь дворец, а увидела конюшню, — ой, ой, ой, — иных слов у нее не находилось. — Пошлите домой, я не буду здесь ночевать, — обиженно капризничала она: кто слизнул, украл ее родимый, огромный, красивый дом?..
— Да что ты, мама, — урезонивала ее Анна, — на теплоход мы уже опоздали, в Конецдворье ночевать не у кого, Юлька такую дорогу снова не пройдет, да и я едва ноги таскаю. Чего ты разохалась? — Анна оглянулась. — Здесь же почти чисто. Это крысы насорили — вату раздергали, землю из нор вытаскали, а людей здесь не было: видишь, ни бутылок, ни окурков, печку не разворотили, на пол в углу не нагадили… Ты не бывала в горах, в турпоходах! Иной раз из избы окурки ведрами вытаскивали, да не по одному разу, а уж нагажено обязательно, и печь, как правило, разворочена, а тут — красота, почти порядок!
Анна нашла в сенцах бани таз и начала сгребать в него труху и кирпичи. Мать, все еще ворча, принялась помогать ей и вскоре вошла в раж, повеселела. Скоро на полу стало чисто, а баня стала походить на умытую деревенскую избу. За кроватью нашлась рама со стеклами — защита от комаров, нашлись и припрятанные чистые покрывала. Вот кровать только была одна.
— Мам, я пойду курганы посмотрю, — заметив, что солнце уже садится, решилась Анна. Было немножко жутковато. Но завтра, она понимала, ей будет не до того.
— Что ты, что ты, на ночь глядя — в Федулков лес, — воспротивилась мать.
— Пойду, мне надо, — заупрямилась Анна.
— Я тоже с тобой, — обрадовалась Юлька.
Не обращая внимания на протесты матери, они взялись за руки и пошли от бани на заход солнца — туда, где был «нечистый» Федулков лес и круглые «круганы». Но не прошли они и двадцати метров, как начали проваливаться в высокой траве в какие-то ямы. Анна присмотрелась — это опять были огромные комья земли, перепаханной и перекорчеванной здесь для чего-то, но уже поросшие высокой травой. Идти было невозможно: ноги проваливались по колено ежеминутно. О тропинках, бывших тут когда-то, о ровном поле надо было забыть. «Для чего перелопатили здесь луга? — Анне было не понятно. — Если для пастбищ — так коровы же здесь ноги обломают!»