И точно. Вскоре я «увидела» руки — отдельные от туловища, невидимо-прозрачные, изящные кисти рук, которые совершенно самостоятельно подобрались к моему горлу и, вцепившись мертвой хваткой, принялись душить меня, причем настолько явственно, осязаемо и не на шутку, что я принялась во сне отдирать эти цепкие, жесткие, жилистые, вполне реальные руки от своего горла, пытаясь освободиться, и в то же время как бы наблюдала все это со стороны… Как только отодрала их, я проснулась, но все еще явственно ощущала их в своих пальцах… Я стала тут же проверять: может, я неправильно лежу, может, меня душит одеяло? — но нет, ничего подобного. Все вроде бы нормально. И только мертвенные пронзительные лучи фонаря тянутся сквозь окно…
Немного полежав, я незаметно опять заснула, и только отключилась от действительности, как тут же, и с тем же упорством, меня снова принялись душить все те же стеклянно-прозрачные, жесткие руки, причем я как будто даже знала уже, чьи они… Это стало невыносимым. Вскочив, чтоб меня окончательно не задушили во сне, я тотчас же включила свет и решила его больше не гасить, несмотря на ночь и экономность деда. Ходики на стене собирались пробить три часа, отец в соседней комнате ворочался на диване — тоже не спал, тень деда мелькала за застекленной дверью «зала» — не спал и он… Кое-как я промаялась, забываясь, до утра, а утром решила твердо: следующую ночь мы проведем у тетки.
Утром отец с Евгением уехали на охоту в зимний лес на мотоцикле, а мы с дедом сели доедать наваристые щи, которых отец вчера сварил огромную кастрюлю, взяв, по обыкновению, на себя обязанность «большухи» по приезде.
— Дед, расскажи мне, как вы с бабушкой поженились, — решила расспросить я деда о малознакомой родне по отцовской линии.
— Ох, Геленька, я ведь тяжелую жизнь прожил, — прослезился, услышав мою просьбу, дед. И, ничуть не ломаясь, начал рассказывать.
Он, Федор, в семье был старшим. В одну зиму отец его был на лесозаготовках, исполнял трудовую повинность, когда мать свалил тиф, и ее отвезли в больницу. Дома остался лишь он, шестнадцатилетний Федор, трехлетняя сестра Лиза и совсем маленькая — грудная — девочка. В больнице мать умерла, а аккурат в день ее похорон и отца, горевшего от болезни, привезли из леса. Едва он из саней выскребся; в избу ему помогли зайти, на печь положили уж без сознания, а сами на кладбище, хоронить, поехали.
Отца, тоже с тифом, свезли в больницу, и снова Федор, малец, остался один: забился на печь со страху и спуститься на пол боится, а ребенок в зыбке орет-заливается — некормленый, неухоженный…
Тифозный дом люди обходили стороной. Один только дядя Иван приходил тайно, по ночам: ребенка кое-чем покормит, обиходит, поесть принесет, а Федор был вовсе как пришибленный. Сестричка, конечно, померла, а тут еще Лизка в ногах путается, отец в больнице… Но вот он стал поправляться, да и стал сына спрашивать: «А что, Федор, мать-то ни разу ко мне не придет?» — «Нет ведь у нас теперь матери-то, папа», — Федор в ответ…
Вышел отец из больницы. Хозяйки в доме не стало, а ребенок еще маленький. Отцу жениться — опять дети пойдут, а куда уж… Порешили: Федору невесту искать. «Да какой я жених — восемнадцати еще нет!» — противился Федор. А что делать? Пришлось соглашаться. И сосватали за Федора Клавдею, привезли в дом «большуху» из соседней деревни. Ему — семнадцать лет, ей — двадцать один. Стали хозяйство поднимать. Клавдея мастерицей оказалась на все руки: пряла и ткала, всякое узорное полотно умела делать, работала не покладая рук и не поднимая глаз. Разжились, коровами обзавелись, лошадьми, кой-какой техникой, и вдруг… сдавай все в колхоз. Отец Федора не выдержал — не сразу, но подался из деревни в город. Позже и сестра, Лиза, к нему уехала, а там и Федор с семьей дом бросили: не стало хозяину житья в деревне, новые порядки не давали работать, не давали и жить — все-то они нарушили…
Осели в Няндоме. Федор пошел работать на железную дорогу. В войну семья скиталась с ремонтно-строительной бригадой по стране: Федор плотничал, дети рождались и умирали. Старший сын вернулся с войны, в Няндоме, недалеко от родных мест, Федор построил дом, в нем теперь доживает один, в нем и умирать собирается…