Незаметно за рассказом, потихоньку вошла Раиса, единственная дочь деда: трое их живыми-то остались из двенадцати детей, прижитых с Клавдеей — Владимир, старший (мой отец), Раиса да Евгений, последний.
Дед Раису как будто и не замечает, а Раиса и не раздевается.
— Пойдемте ко мне в гости, — обращается ко мне.
Я вспомнила ночные страхи.
— Пойдем!
Раиса живет в новом, благоустроенном доме, у нее уютно и не страшно…
Только за порог вышли, Раиса запристанывала, зажаловалась на судьбину свою, как ей с дедом тяжело здесь живется. И скупой он, и суровый, и простить ей ни за что не хочет, что не пришла Раиса мать последний раз перед смертью помыть. Дед тогда баню истопил, заказал, чтоб помыла. А у Раисы свои дела: двое внуков-близнецов у нее народились, с ними ей куча хлопот. Не пришла она мать помыть. А через несколько дней та умерла. Так дед рассерчал, что дочь не обиходила мать, что и знать Раису не хочет с тех пор. Ни помощи, ни участия от нее не принимает, того гляди наследства лишит, и сам к ней дорогу забыл. С пятидесятилетием только пришел поздравить дочь, и то без подарка; за стол присел, но, и рюмки не осушив за здоровье, вскоре убрался. Очень плохо Раисе с таким дедом жить. И денег у него — куры не клюют, а не дает, не дарит, и в завещании, конечно, не отпишет, хотя кто уж для них, стариков, и старался, кто их и обихаживал, если не она, Раиса, — ведь не снохи же…
У Раисы мы сидим за обильным столом, она жалуется, а я слушаю и, ожидая приближения вечера, вспоминаю свой ночной кошмар да то, что мать рассказывала мне о Женькиной свадьбе: как мать да тетка невесты в ногах у свекрови валялись — просили, по обычаю, чтоб не обидела она их кровиночку да не сделала с ней чего, а бабка Клавдея сурово взирала на них с высоты своего маленького роста и даже не просила их подняться… Вспомнилось вдруг — читала где-то, — что колдуны будто перед смертью сильно мучаются, если не могут передать кому-то свою силу; им непременно надо увидеть кого-то, дотронуться до кого-то, чтобы это знание свое спихнуть на него, — потому, говорила мать, бабка Клава и умерла в одиночестве: боялись люди к ней подойти, и Раиска, дескать, боялась, — и, как все колдуны, на полу, у порога, померла… С новой силой припомнились мне ночные «рукопожатия» — так неужели это бабушкина душа не может простить мне неучтивости, непочитания ее, того, что я на похороны к ней не приехала? Так тогда она и в эту ночь не даст мне уснуть! Нет, возвращаться к деду… Надо оставаться здесь, у тетки Раисы, в уютной, привычной квартире!
Я попробовала «закинуть удочку»: спросила у девчонок, где они хотят ночевать — в надежде, что они польстятся на привычные условия, — но Яна тут же заканючила, что дедушка там один, и ей его жалко… Пришлось собираться и отправляться к деду. Да и то: мы же к нему в гости приехали, а бабушкина душа — что ж, это только призрак…
Короткий ноябрьский день закончился, и возвращались на дедову окраину мы уже в темноте. Раиса нас провожала. Открывая калитку дедова дома, я снова, со страхом и тайной надеждой, взглянула в сторону как магнитом притягивавшего кладбища, но там все было мертво, как и полагалось тому быть. «Нечего было дрейфить раньше», — корила я себя, вновь замирая от страха и притворно вздыхая…
В доме нас ждал сюрприз: вернулись из леса охотники и принесли окоченевшего белого зайца.
— Двадцать четвертый за этот сезон, — похвастался инфарктничек Евгений, а потом долго рассказывал, поднимая на смех своего престарелого братца, как тот кувыркался в снегу, бродя по лесу, и всех — и охотника, и себя, и собаку — только намаял; а я удивлялась безрассудному Жениному ухарству и такой беспечности сердечника к самому себе.
Девицы мои дружно облили погибшего беляка слезами жалости. Но вот незадача: зайца ошкуривать никто не хотел, и если б не Раиса, с готовностью согласившаяся его «оприходовать», пришлось бы бросить его собакам. Жаль, свежей зайчатинки нам попробовать так и не удалось.
Когда ушли Евгений и Раиса с зайцем и снова наступила ночь и необходимость ложиться спать, ко мне опять стал подступать страх в доме, окна которого выходили на кладбище… На то окно, из которого было видно кладбищенскую ограду и поле с таинственными огоньками, я боялась даже взглянуть. Я просто физически ощущала присутствие этой близкой возвышенности и того, что там, в ней: казалось, с той стороны подступает не темнота, а сама нечистая сила, ползут флюиды страха, которые подавляют все живое… Безотчетный ужас сковал меня, и я малодушно, но окончательно решила: из дедова дома бежать, — понимая, что очередную ночь, третью или тем паче четвертую, мне тут не пережить.